подобные чувства. Да, многие женщины хотели меня, как только видели. Боялись. Трепетали.
Но это все не то. Это не то обрекающее тебя на страдание чувство. На страдание в случае безответности и на безграничную эйфорию в обратном случае.
Потому что я знал с тех самых пор, как Леа запала мне в душу, что она обязательно станет для меня всем. И я мог отдаться этим чувствам, мог бы носить ее на руках изначально без всяких пыток и поощрений вперемешку с унижением.
Но тогда бы это был не я. Кто-то другой.
Все мы рабы собственных неудержимых и необъяснимых желаний, и я редко руководствуюсь разумом в остальных частях свое жизни кроме работы.
Так и вышло с Леа.
Я сделал все, чтобы стать для девушки миром внутри нее, но явно перегнул палку. И теперь она меня ненавидит. Потому что нельзя, нельзя привязать к себе насильно и по-настоящему. Только что-то одно из двух.
Избежав тюрьмы, я целых три месяца готовился к отъезду, решая дела по работе, оставляя бизнес-планы для своих помощников. Пускать все на самотек было большим риском, но я знал, что Барт и Трой смогут держать дела в своих руках. Я отказался от участия в выборах в сенат, молясь, чтобы Деймон не изменил мое публичное решение. Барт был только рад за идею об отъезде. Он и сам всю жизнь боролся с тяжелой болезнью. Его безумие не было столь запущенно, как у моего отца и меня, поэтому он жил почти как нормальный человек. Разве что ежедневно посещал психотерапевта и принимал влияющие на психику препараты.
Но я не хотел лечиться в психушке. Уже проходил подобное с Лидией. Не помогло.
Я был намерен избавиться от Деймона любыми способами, но как я не пытался найти ответы у него и в своем подсознании, их я так их и не нашел.
Картинка, воспоминание, событие, что надломило меня в террариуме, так и не вернулись ко мне. Деймон упорно хранил его за семью печатями, кидая в сознание дразнилки.
Когда я спрашивал у матери, что тогда произошло, она либо молчала, глядя в одну точку, либо плакала, постоянно нашептывая о том, чтобы МЫ ее простили. Очевидно, мы с Коулом. Шептала, что все равно любит его. Отца. Что она глупа и слепа, и очень виновата перед нами.
Я не знал, что делать, как ей помочь.
Полная безысходность.
Ее боль я всегда ощущал как свою собственную, поэтому так трудно было навещать ее в доме на Стейтен-Айленде.
Я чувствовал себя таким же опустошенным, съеденным изнутри, когда глядел в пустые глазницы матери.
Иногда мне казалось, что она предпочла бы смерть, если бы хоть на миг пришла в свое адекватное состояние. Стала такой, какой я ее помнил в детстве.
Мама. Волшебная женщина. Меня до сих пор мучают обрывки воспоминаний о том, как мы гуляем, проводим время вместе у океана всей семьей. Устраиваем барбекю на заднем дворе, у меня появляются первые друзья. А потом вечером она ругается с Уиллом, и отец бьет ее на моих глазах. Не сильно. Не так, как тогда в террариуме. Когда его припадок заканчивается, он умоляет Ханну простить его. Это я тоже видел.
Меня
