тут же, на камнях. Смотрели невыносимо голодными главами на вошедших. Белыми глазами – так показалось ему.
Теперь он понял, почему комендант так долго не хотел впускать новую колонну. Тюрьма была переполнена. Нет, не по числу мест в камерах. Физически переполнена: коридоры, карцеры, дворики, дворы – все забито буквально до отказа. Надзирателям ходить негде. Машина, очищавшая Холодную гору от трупов, не могла въехать во двор.
Ад. Таким должен быть ад, если он только существует.
– Стоять!
Это их предупредили. На трех языках: русском, немецком, украинском. Могли и не предупреждать: тела держали друг друга как связанные стебли. Опуститься невозможно. Когда вошла колонна, стало еще теснее.
– Боже… – стонал кто-то. Бога звали, просили о смерти.
– За что? – вопрошали еще способные держаться на ногах.
Ответов не следовало. Они не предусматривались уставом. Бог тоже не отвечал.
– Утром будет просторнее, – сказал изможденный человек в штатском. Черный, с угасшими глазами.
Почему он здесь? Не пленный. Не похож на военного. И что-то знает. Знает тайну: «Утром будет просторнее…»
Утром начался расстрел.
Он читал о казнях. Разных. Слышал это слово и от очевидцев. Знал по картинам. Но не видел еще. Собственно, такое человек и не должен видеть. Никогда.
До рассвета среди пленных прошел слух: «После проверки впустят в камеры. Там сухо, там кормят».
Разве думал он, что проверка означает не что иное, как казнь по спискам. А кое-кто знал. Но им не верили, не хотели верить.
Круглолицый нашел его в темноте, среди плотно сбившихся тел, нашел с большим трудом и, не говоря ни слова, стал шарить на груди, у шеи, на вороте гимнастерки.
– Что тебе нужно?
– Молчи.
Нащупал петлицы. Стал отрывать.
– Оставь.
– Молчи. – Сначала руками рвал, не одолел, вцепился зубами. Намертво вцепился – сорвал.
– В чем дело?
– Утром узнаешь.
Он узнал еще ночью: проверка имеет лишь одно назначение – убрать евреев и коммунистов.
Тьма стояла кромешная. Ни зги! Но по дыханию, по шепоту угадывалось состояние людей. Кто затихал вдруг, кто торопливо ловил воздух. Кто осторожно протискивался в толпе – уходил от того места, где услышал страшное. В этих каменных стенах, в этой массе тел искал прибежища от смерти. Инстинктивное желание спрятать себя. Наивное до сумасшествия.
Перед тем как посветлеть небу, перед утром самым, автомобильные фары рассекли темноту, пробились сквозь створки ворот, под сводами и внизу, у камней. Хриплая, густая сирена требовательно прорычала у железной стены. Рычала, пока не завизжали петли и не растворились створки. И едва растворились, как голубая волна света хлынула в просвет и окатила застывшую в немом страхе толпу. Все стало черно-голубым: и шинели, и бушлаты, и лица. И тысячи глаз вспыхнули ужасом.
Отступили, отжались, хотя отступать было уже
