как я им «спляшу».
Я вылетела на сцену, закружила, запарила сибирской степной вороной над скрипучими половицами избушки. Весь вечер кружилась в танце, а они, темноликие, темнорукие люди, хлопали в ладоши и хрипло хохотали:
– Ну и девчончишша! Хо-хо-хо!
Бабушка увела меня в горницу спать, уложила. Что-то мешало заснуть, а именно «Машина», огромное ревущее, неумолимое существо, под колёсами которого, я видела, никнут, гибнут, исчезают, превращаясь в плоский шинный отпечаток-«след», только что жившие и цветущие придорожные травки. Хриплое: «Ну и девчончишша! Хо-хо-хо.»
Наутро я не встала. Не смогла: парализовало.
Потянулись дни и ночи бесполезного лежания на спине с подогнутыми в коленях, бездействующими, онемевшими ногами. Лежала в одиночестве. Взрослые трудились, так было нужно. Лежала как чурбан. Больниц поблизости не было. Кто-то прикладывал к коленям мёд, кто-то дёготь. Ни то, ни другое не помогало. Кто-то сказал «сглазили», а я продолжала лежать. Осенью перенесли в куть, поближе к теплу.
Пришла и прошла зима. Весной в деревню приехал фотограф. Мне сказали:
– Давай тебя сфотографируем, чо ли, перед смертью.
Взяли подмышки, вынесли во двор, сунули в руки подросшего Борзика; поддерживая сзади подвешенную, висящую как плеть с подогнутыми в коленях ногами, сфотографировали и унесли назад лежать на спине.
Пришло лето. Кто-то сказал: «Митиха». И ещё: «наговором лечит».
Пришла «Митиха» – судя по окончанию имени, должно быть, жена либо, скорее, вдова некоего Митина: аккуратная сухонькая женщина с гладко зачёсанными назад светло-русыми волосами. Попросила всех выйти. Мы остались вдвоём. В руке у неё оказались три колоска. Она подошла к окну, распахнула его; что-то пошептала над колосками: «наговор». Выбросила один из трёх колосков в открытое окно, и колосок, подхваченный ветерком, улетел. Митиха обернулась ко мне и сказала:
– Встань и иди.
Я попробовала подчиниться, то есть встать, хоть бы сесть, но из этого ничего не вышло. Она закрыла окно и ушла.
На следующий день вернулась с двумя колосками; мы опять остались вдвоём, опять распахнулось окно. И второй колосок, подхваченный ветерком, улетел. Митиха, обернувшись ко мне, опять приказала:
– Встань и иди.
Было в её словах что-то… Я, хоть не без труда, села, и даже чуть подвинулась к краешку койки. А Митиха ушла.
На третий день пришла с одним оставшимся колоском; отворила окно – пошептала, выбросила колосок в окно. И тот улетел, а Митиха, обернувшись ко мне, сказала своё:
– Встань и иди.
Я с трудом села; подвинулась к краешку койки… Свесила ноги-плети. Попробовала встать, то есть ступить на пол – не смогла. Призналась:
– Я не могу.
Однако во взгляде Митихи было молчаливое несогласие с очевидным «не могу», а может быть, шелест улетевшего по ветру колоска послужил подсказкой к действию. И я ступила
