Максим решительно махнул пятьдесят грамм, поморщился и взял с тарелки кусок дефицитной «Московской».
Своих родителей я не помню, лет до четырнадцати меня растила тетка. Она не очень любила рассказывать о моем детстве. Оно и понятно, родился я в сороковом году, не самое безмятежное время. Знаю, что отец пропал без вести где-то под Одессой в сорок четвертом. Власти, да и все остальные были уверены, что он дезертировал. Позорно сбежал с линии фронта. Вот только зачем? Странно это было, воевать три года, выжить под Сталинградом, чтобы сбежать из наступления под Одессой. Я никогда не верил в эту историю. Не мог поверить. Но… Но в нее верили те люди, с которыми я учился, работал… Надо ли говорить, что мой трудовой путь с такой биографией был не самым радужным?
А мать… Про мать тетка всегда молчала. Сначала я задавал вопросы, но со временем престал. Смысл спрашивать, если ответа не получишь?
В пятьдесят четвертом тетка умерла, и спрашивать стало некого. Я знал, что родился в Калиновке, под Сталино, и после ее смерти решил рвануть туда. Может быть, там остался еще кто-то, кто бы помнил мою семью.
Отца помнили хорошо – первый парень на селе, да еще и гармонист. О том, что он пропал где-то под Одессой, тоже знали, но, как и я, верить в то, что он дезертир, не хотели. А вот при расспросах о матери отводили глаза в сторону. Пока, наконец, баба Тася, соседка тети Дуни, не рассказала мне все.
Мать погибла в самом начале войны. Еще в сорок первом, когда Сталино оказалось под немцами. Кто-то выдал ее как жену красноармейца тайной полевой полиции вермахта. Последнее, что она успела сделать перед тем, как ее забрали, отдать ребенка своей тетке. Меня. Мне был год.
Видел ли ее кто-то живой после этого, я не знаю. Но слышали все. Ее крики всю ночь раздавались из дома, где обосновался Кернер, комиссар ГФП, со своей шайкой. А утром один из них натравил на мою мать пса – огромного дога по кличке Тигрис. Говорят, когда ее бросили в заброшенную угольную шахту, она была еще жива.
Я видел эту шахту. Но лучше бы я там не был. Я потратил несколько месяцев на то, чтобы узнать все, что только можно было узнать. Я объехал больше сорока сел и деревень, но я выяснил имя того нелюдя, который допрашивал мою мать, натравил на нее пса и сбросил ее в эту угольную шахту. Его имя Алекс Лютый.
Максим замолчал. Даже произнести это имя далось ему с трудом. Журналист сидел, уставившись в одну точку, казалось, он и сейчас был там, в Калиновке, рядом с этой шахтой.
Александр Юрьевич внимательно смотрел на гостя. Наконец он встал, молча прошел на кухню, хлопнул дверцей холодильника, еще немного погремел посудой и вернулся с бутылкой «Столичной», которая уже начала покрываться мелкими капельками воды, и селедкой, присыпанной зеленым луком.
– Не для коньяка твоя история, – пояснил он, садясь обратно в кресло и разливая тягучую от холода водку по рюмкам.
– Не чокаясь, – поднял он свою. – Продолжай.
