о спали.
А впереди, по ту сторону реки, за узорчатой чугунной решеткой багрянцем угасал старинный парк. А еще был удивительно красивый осенний день – звонкий и прозрачный, почти хрустальный – когда уже давно не лето, но еще тепло, а дождя нет и в помине. Когда листья печально пламенеют на фоне синего неба и редких облачков, навевая грустные мысли о вечном. Когда…
Мои возвышенные размышления прервал Беркшир. Сделав изрядный глоток, больше похожий на затяжной вздох поднявшегося из глубин водолаза, он вдруг спросил:
– А скажи мне, Поросьян, где похоронен Моцарт?
Сильно озадаченный таким поворотом событий Поросьян, посмотрел на Беркшира, на меня, на Яузу, даже на небо глянул, – нет ли, мол, облачков, и, наконец, осторожно ответил:
– В Вене.
– Это понятно, – несколько разочаровано согласился Беркшир, – но, все-таки, где именно?
– Да в Вене, я говорю! Так ведь? – Поросьян посмотрел на меня, ища поддержки.
– Да так, так, – успокоил его Беркшир, – Но вот на каком именно кладбище его могилка?
– Нет у него своей могилки, – Поросьян помрачнел, – Его в общей яме прикопали…
– Браво… Правильно сказал, – несколько кисло, и я бы сказал разочарованно, подытожил дискуссию Беркшир, которому не удалось блеснуть эрудицией. – Я, когда прочитал об этом, просто обалдел – такой известный писатель и такая несправедливая судьба…
Воцарилась задумчивая пауза. Мне захотелось поправить Беркшира – ведь Моцарт не был писателем, а наоборот композитором! Он музыку писал, а не книги, но в лицах моих товарищей светилась такая неподдельная грусть, такое понимание бренности всего земного и сущего, что я промолчал. Какая, в конце концов, разница кем был Моцарт…
Где-то высоко, в бездонном, осеннем небе, о синеве которого я, кажется, уже говорил, с уверенным жужжанием рассерженного шмеля неспешно проследовал желто-синий (или сине—желтый?) вертолет с легко читаемой, несмотря на расстояние, надписью «ГАИ».
– Ментокрылый мусоршмидт… – прервал молчание Поросьян, запрокинув голову и улыбаясь чему-то.
И мы тоже запрокинули голову и улыбнулись. Ведь наша славная троица снова была вместе и наслаждалась солнцем, собой, окружающим миром и всем, всем, всем без исключения. Так беспричинно и самозабвенно наслаждаться жизнью, просто жизнью, жизнью как таковой умеет только молодость… Увы, она же умеет не менее самозабвенно и беспричинно истязать себя (а порой и окружающих) всяческими душевными томлениями, сердечными сомнениями и трудно понимаемыми комплексами. Будь я Поросьяном – обязательно процитировал что-нибудь типа: «…Низки мы и высоки, как ржавое зеркало тусклы. И как чаша Джамшида сияем и радуем взоры…»
Между тем флакон от Беркшира перешел ко мне, потом к Поросьяну и, наконец, с мелодичным всплеском покинул нашу компанию.
– Тут такое дело получилось… – сказал я, провожая взглядом уплывающую бутылку. – Нашу группу в эти выходные задвинули на субботник. За неявку грозили без стипендии оставить. Правда работа оказалась простая – из старого Дома мусор выносить. Его то ли ломают, то ли переделывают, то ли еще что.
Я до сих пор не могу понять, почему слово Дом прозвучало у меня как будто с большой буквы – многозначительно, многозначно и многообещающе. Не знаю. Возможно интуиция, возможно знак. Но получилось именно так – Дом.
– Этот Дом сразу показался мне очень загадочным, – продолжил я свой рассказ, – И не по внешнему виду, а по духу. Домишко так себе – каменный, трехэтажный, арочный проезд в несуществующий уже двор, один подъезд. Вокруг десяток деревьев и строительный забор с воротами. Народ из него, похоже, давно выселили, а что-то делать только сейчас взялись. Окна, ясное дело, побиты, дверей тоже нет, но лестница, по которой нам сказали с чердака мусор выносить, каменная и вполне крепкая. Зато на чердаке оказалось здорово: мощные стропила из потемневших от времени бревен, лучи солнца пыльными столбами оттеняют загадочный сумрак, тяжелый запах пыли веков пьянит, как старое доброе вино…
– Парецкий, только не говори, что мы будем искать в этом доме клад! – грубо перебил меня Поросьян, – эту хохмочку мы уже знаем…
И ехидно засмеялся. А на Беркшира напал приступ хохота больше похожий на немелодичное бульканье. И это при его пышной комплекции! Я всем своим видом попытался показать этим с позволения сказать товарищам всю несправедливость и неуместность подобного дурацкого веселья, но долго не выдержал. И вот уже мы втроем смеемся до слез, рискую упасть в воду или подавиться портвейном. А все потому, что пару лет назад, на заре, как говорится, туманной юности с нами случилось следующее…
Однажды поздним вечером нас занесло в клуб
