Алексей.
– Рассказывай мне, стреляному воробью, – хитро подмигнул Захарьин.
Но неожиданно склонившись к самому уху Алексея, жарко выдохнул:
– Да у меня, братишка, у самого нутро переворачивается, когда я читаю их чёртовые писульки. Что ж мы творим, что ж мы творим, ироды рода человеческого!
И снова – неожиданно и бодро:
– Выше, выше, ещё выше нос! Не сегодна-завтра – коммунизм, а вы тут развели, понимаешь ли, поповщину с достоевщиной!
До поздна Алексей со своими комсомольцами на лесопильном заводе подкатывал и затягивал на траспортёрную ленту брёвна. Звенели и трубили пилорамы, раскраивая туши брёвен. Весёлым роем вылетали из станков и пуржили опилки. На выходе, на погрузочном пятачке, – солнечно-жёлтые новорожденные крепыши-бруски. В воздухе бродил молодой, терпкий дух смоли и корья. Работалось бодро, радостно, споро, с доброжелательными подначками друг другу, однако мысли Алексея переваливались в голове тяжёлыми жерновами, словно бы перетирая его ставшими нелёгкими по приезду сюда чувства. Хотелось с кем-нибудь поговорить, да с кем?
Усталые, разгорячённые, пропотелые и пропечённые щедрым солнцем, поужинали, помылись. Многие завалились в бытовке на нары и лавки. Некоторые поперебрасывались шуточкамии, поперекидывались в «дурака», пощёлкали по столу домино, однако вскоре отовсюду послышался сонный посвист и храп. «Умаялась моя кабинетная комсомолия», – последним расположился ко сну Алексей. Тоже утомился, тоже гудели у него кости и мышцы с непривычки к непосильному физическому труду. Когда ездил к родственникам в Погадаевку помочь по хозяйству – забыл уже, заверченный в своей, понимал с горечью, «бумажной» и «речистой» райкомовской жизни. Уснуть бы, но решительно не спалось. Ворочался, про себя считал, а то и притворно зевал, – не помогало.
Наконец, встал, слегка облачился, вышел на воздух. Ночь приветно приласкалась бархатистой прохладой, можно было подумать, что поджидала его, не давала сна, как всем. Млечный путь вольным разбросом звёзд пытливо заглянул в его глаза. Стоял под этим прекрасным небом, дышал воздухом тайги. Вроде бы для того и вышел. Однако неожиданно, по какому-то внутреннему толчку, рывку сердца – пошёл. Казалось, не по воле своей шёл, а ноги сами несли его.
Записки, как и Млечный путь, светятся здесь, на земле, дорожкой. Где-то скулят и подвывают овчарки. Где-то уставные выклики и команды:
– Рядовой Иванников пост сдал!
– Рядовой Подлузский пост принял!
– Шагом марш!
Алексей воровато огляделся, сгрёб ворох бумажек, запихнул в карман брюк. Ещё подцепил, в другой карман втиснул, чуть не разорвал его.
В бытовке не стал включать свет – в аварийном ящичке свечка нашлась.
Вынимал из кармана по одной – читал, темнея или зажигаясь душой.
* * *
«Нет тебя, Бог! Нет тебя,
