гораздо больше, чем мне того хотелось бы.
Кабинет генерала Пети находился в противоположном крыле. Вместо секретарши в приемной у Сеченова дежурил у телефонов молодой человек, до странности похожий на того, что сидел в бюро пропусков. Гере вначале даже показалось, что это именно он и есть, но долго размышлять над этой загадкой он не стал, так как генерал Петя предложил ему кресло, сам сел в такое же рядом и откуда-то извлек забавный бронзовый колокольчик. Позвонил.
– Сам не знаю, откуда во мне этот аристократизм, – шутливо ответил Петя на вопросительный взгляд Германа и сказал вошедшему денщику: – Вань, ты давай позвони там, чтобы нам снизу закусон принесли горячий поприличнее. Рыбки там, икорки, балычку какого-нибудь, фруктов, а пока нам лимон порезанный принеси на блюдечке и сам знаешь чего еще.
Денщик щелкнул каблуками, лихо повернулся на каблуках и молча вышел. Коньяк и блюдечко все с теми же тремя кружками лимона стояли на журнальном столике спустя минуту.
Гера, увидев коньяк и поняв, к чему все идет, было взбунтовался:
– Да, Петр, да я… Да мне особо-то нельзя. Я ж только недавно на ноги встал и не поправился толком, и…
– А вот сейчас и поправишься, – прервал его генерал и, не желая больше ничего слушать, разлил коньяк по рюмкам. Коньяк генерал Петя пил по старинке из рюмок или стаканов, никаких «тюльпанов» не признавал и рюмки опрокидывал сразу, до дна. – У тебя огнестрел был не навылет, так ведь? Пей. Лучшего средства для восстановления от несквозного огнестрела еще никто не придумал…
…Гера и впрямь не пил несколько месяцев. Опасался чего-то, а вернее, боялся, что увлечется и остановить стремительно развивающийся алкоголизм уже никто не сможет, но сейчас, выпив пять-шесть рюмок коньяку, он понял, что это именно то, чего не хватало ему все это время. Коньяк согрел, во рту приятно солонило белужьей икрой, чувства и мысли пришли в полный порядок. Его собеседник не торопил и не «нагружал» беседой, словно они и вправду сидели где-то на речном берегу и, наблюдая вполглаза за плавающим неподалеку от берега поплавком, лениво перекидывались легкими фразами.
– Ну а дома как? – спрашивал генерал Петя.
– Да так все как-то, – рассеянно отвечал Гера, – штиль. Да и в жизни штиль, чего уж греха таить.
– Скучно? Не любишь, когда штиль?
– Ненавижу.
– Эк ты, сразу «ненавижу». Это сильное слово, слишком сильное. И уж если ты его произнес, то сдается мне, что в тебе ненависть живет большая и, видать, свежая. К кому это ты так проникся? Старые раны?
Обостренным коньячным рассудком Гера понял, что с этого вопроса их беседа приобретает некий предметный разговор, и, не в силах противиться кипевшей в нем неприязни, принялся говорить. Он жаловался генералу Пете на свою жизнь, на свою несчастную и несправедливую судьбу, на Рогачева, который вызвал его, преследуя, по мнению Геры, цель поиздеваться над ним, рассказав, что его, Герины деньги, оказывается, находятся в целости и сохранности, но просто так возвращать он их не намерен, а собирается, по словам
