тогда было бы? – насторожился Михан, но дядя Мирон не отвечал, и, учуяв, видно, какой-то скрытый упрек себе, Михан спросил с обидой: – Я что, по-твоему, не сидел?
– Ну сколько ты там! Две недели, – смущенно сказал дядя Мирон.
– Хрен съели! Как-нибудь восемь месяцев оттерпужил!
Впору было бы выпить и помолчать, – мне не хотелось отсюда, из нашей с Миханом хаты, возвращаться мыслями на Север, но Михан смотрел на меня и ждал вопроса, а спрашивать надо было дважды – когда сидел и за что.
– В пятьдесят первом, – сказал он. – Да меня дальше Медведовки не увозили. В КПЗ там продержали…
– А за что сидел?
– За Милочку-лесовиху, за что ж больше! – сказала Нюшечка, входя в хату с глазурованным горшком в руках.
– Да брось ты молоть, – как о надоевшем сказал ей Михан. – При чем тут лесовиха!
– А ты расскажи, не стыдись. Ну какая тут оказия! Дело ж прошлое…
На печке, в соседстве, наверно, с моими петухами, давно уже чурюкал сверчок. У меня не было сил и желания противиться тому печально-отрадному наплыву воспоминаний, которые будил этот мохнатолапый запечный музыкант, поверенный моих первых тут снов, и все, о чем я вспоминал, мне хотелось пережить снова. Я сидел и как начало радостного стиха мысленно твердил: «Жизнь благо, и бремя ее легко». Я не знаю, кто и когда изрек эти слова, но это сказано о живой жизни на земле, обо всех, кто на ней живет, радуется и страдает… Да, жизнь в этой старой русской хате – благо, и Михану нельзя тут рассказывать то, о чем просил его дядя Мирон, – я все равно не услышал бы этого рассказа.
И Михан не стал рассказывать. Мы закусывали «стюднем», салом, гусиными потрохами и сметаной. Я пил больше всех, но не пьянел, а лишь ощущал в теле нарастание крепкой и радостной силы. Когда «Ерофеич» иссяк, Михан выбрал для меня остроносое малиновое яйцо, а себе круглое, тупое, и сказал, как тогда, в пуньке, когда я приходил к нему на Пасху:
– Слышь, Кузь! Давай на битки, а?
Я расколотил его биток, и он дважды еще выбирал себе из тарелки тупые яйца, и я побил их и положил себе в карман вместе со своим остроносым…
Во дворе, не сев еще в машину, дядя Мирон запел: «Хорош город, хорош город Лебедин, где я мальчик, где я мальчик, д-эх, долго был». Мы возвращались выгоном, и я не свернул к селу у Черного лога, а поехал в сторону Покровского двора, к гати, и дядя Мирон, прервав песню, сказал:
– Верно! Надо нынче глянуть! Говорю тебе – как город, и все!..
На бугру за речкой мы с трудом развернулись на узкой проселочной дороге, и когда утих вой мотора и потухли фары, нас окружила тихая тьма, пахнущая землей и зеленями. Дядя Мирон взял меня за руку и повел от машины навстречу Ракитному – далекому и как бы поднебесному пунктиру зыбучих огней в два этажа.
– Ну? Видишь теперича? Видишь?
Он стоял у меня под мышкой, стоял без картуза, и на его голове светился крошечный звездный блик.
– Ты гляди сюда, прямо по моей руке… Видишь аль нет?
– Я все вижу, – сказал я.
– Да не-е. Ты не туда глядишь! Нашу
