«пророку» за такое непредугадывание Ивана Павлова всё же «незачет».
В предыдущей главе я ставил вопрос «…Откуда вообще эта поза командира роты на утреннем разводе, уверенно раздающего задания – целым нациям, ставящего задачи – Церквям и государствам?» И обещал высказать свою версию ответа.
Дело в том, что позиция «У России нет другой исторической цели, кроме как послужить объединению церквей (под властью папы римского)» не какими-то русофобскими масонами Соловьёву продиктована. Кстати, масонство и папство – давние враги. Вольная раздача «единственных исторических целей» русскому государству, Православной церкви – это ещё и отражение эпох Павла, Александра I и Николая I, названных мной периодом самопредательства, забвения национальных интересов. Того «большого займа» 1762–1861 годов, освобождения дворянства и «развитого крепостничества». Напомню, Екатерина Великая из того списка монархов-растратчиков исключалась, как решавшая национальные задачи (достижение ценой пяти войн важнейшей естественной границы – Чёрного моря, воссоединения трёх ветвей русского народа).
А вот дальше войны – за Мальтийский орден, за слёзную клятву над гробом Фридриха Великого, за Священный союз, за Австрию… за всё то, что и самый наш последовательный патриот Данилевский признал «сентиментальной ошибкой». Тогда у Александра и Николая и сформировался взгляд на Россию, как на пластический материал, годный для решения всяко разных Великих Вселенских Задач. К тому же в 1812 году, по очень точному замечанию Энгельса, Наполеон не просто потерпел поражение, но доказал, как теорему, принципиальную неуязвимость России для вторжения. (Фридрих Энгельс был, кроме прочего, авторитетным военным теоретиком, которому, например, Американская энциклопедия доверила все военные статьи.)
Далее в моей книге, после тем «В. Соловьёв», «Серебряный век», важных для рассмотрения феномена антигосударственного общественного мнения в России рубежа XIX–XX веков, основное внимание будет уделено войнам, государственным деятелям, армиям, железным дорогам, внешнеторговым и межотраслевым балансам.
Заметно, что у государств, не имевших такой неуязвимости (и, соответственно, «чувства собственной неуязвимости»), на любых исторических поворотах, в государственной политике решающим фактором общественного мнения выступают охранительные тенденции. Инстинкт самосохранения уравновешивал революционные порывы. Например, Франция в 1871 году перед лицом прусского вторжения смогла перебороть даже самое сильное, острое революционное заболевание, посмотрев на свой Париж с Парижской коммуной просто как на чумной город. И поступила с ним точно так же, введя карантин. Германия в революцию 1848 года рождает Бисмарка и, главное, устойчивое общественное мнение, несколько десятилетий работавшее на Линию Бисмарка. Даже Ницше, независимый ум, не чета апостолу курсисток, при всех его насмешках над личностью железного канцлера бросает свою Швейцарию, прекрасную должность в университете и записывается
