Мари повезло больше. Ты пойми, доченька, непростой это дар – он обязывает, иногда он лишает покоя. Блажен, кто не ведает. А мы ведаем, нам тяжко порою приходится жить.
– Да как же так, маменька?! Это же сила, это же мощь, это же дар Божий, – возмутилась Анхен. – А говоришь ты, что это тяжко. Не пойму я чего-то.
– Поверь мне, доченька, лучше никому не рассказывать о даре том. Даже сестре.
В полицейском управлении
Анхен со счастливой улыбкой летела по набережной, что не подобает благовоспитанной барышне, как сказала бы Мари, потом она остановилась у моста с крылатыми львами и посмотрела на улицу. Как же она, улица их детства, сильно изменилась за прошедшие четырнадцать лет – уму непостижимо! На углу открылся салон светописи знаменитого на весь Петербург художника Карелина. Фотографические карточки стояли немало, но девушка решила накопить денег и всё же заказать у художника их с сестрой портрет, да маменьке на Урал отправить. Теперь-то ей есть с чего копить. Она нынче получила должность. И не абы какую, а такую, что сердце в груди бешено колотилось – полицейский художник.
– Не хочу, не могу, не буду, – сказала тем утром Анхен, не открывая глаза и даже не поднимаясь с постели.
Она проснулась с тихой грустью – начинался новый учебной год и идти в гимназию не было никаких сил и желания. Перед отъездом в уральский монастырь маменька устроила дочек преподавать – Мари чистописание, Анхен рисование. Брать не хотели – гимназия на хорошем счету, с высокой платой за обучение, понятно, какого рода ученицы сюда поступают, да и учителя должны соответствовать высочайшей планке. Но Эмма Ростоцкая, сменившая к тому времени фамилию себе и дочерям, надавила где надо, по старым, так сказать, дворцовым связям, и девочки теперь успешно трудились в сфере образования. Пусть не на полную ставку, пусть только у младших классов, Мари всё устраивало, Анхен же, с её темпераментом, желала другого.
– Не может быть! – воскликнула она за завтраком, держа в руках газету.
– Господи, да что же ты так кричишь? – укорила её Мари. – Я чуть чай не расплескала.
Из их старого дома им пришлось переехать ещё тогда, когда матушка уехала. Теперь они снимали квартиру скромнее, по средствам. Из старой жизни взяли лишь самое ценное – книги, столовое серебро, фарфоровый сервис, наряды, старую служанку Акулину да старое фортепиано. Мари любила музицировать, грустить под сонаты господина Бетховена. Анхен же к ней присоединялась лишь в дурашливом настроении. Тогда они играли в четыре руки и пели романсы, чем вызывали неодобрение домовладелицы. Мари извинялась за них обеих, что потревожили покой соседей. Анхен, как правило, показывала язык, как только за хозяйкой закрывалась дверь, но петь прекращала.
– Требуется в полицию художник, – выпалила старшая из близнецов, вспыхивая ореховыми глазами и демонстрируя сестре объявление. Мол, полюбуйся, я не придумываю.
Завтрак проходил в просторной гостиной с голубой керосиновой люстрой, низко висящей над небольшим прямоугольным столом посередине комнаты.
– Ну и что? – спросила младшая, заправляя за ухо дужку очков.
– Да
