к нему. Я не знаю, где именно он похоронен, узнать об этом практически невозможно, поэтому я всего лишь хожу между этими в спешке вырытыми могилами- траншеями, кто знает, быть может мгновение назад я прошел именно мимо него. Мне никогда этого не узнать. Я испытывал эти муки столько тысяч дней. Но опять же, если у вас болит не сердце, а в сердце, то это намного лучше, чем если бы там не могло болеть. Тяжелее, но лучше. Бывали и такие моменты когда я думал уйти. Не буду врать, натягивая маску набожности и говорить что меня остановила вера, нет, но было все равно что то, что заставляло меня остаться. Я долго не приходил в себя, в то время как врачи боролись за мою обесценившуюся жизнь, я находился ни тут и не там, будто стоял между жизнью и смертью. Это вовсе не клиническая смерть, это что то неопределенное наукой и не имеющее своего термина, и в ее случае прогнозы более чем печальны. Я видел во сне его приближающийся силуэт. Он сказал, что захлебывается, не может дышать. По горло в соленой воде. Из-за меня. Ранним утром я заходил в нашу небольшую кухню и достав буханку хлеба вырезал аккуратный, не тонкий и не слишком толстый ломтик. Так любил он. Я представлял его взрослым. Кем бы он стал… архитектором, физиком, врачом, инженером, артистом? Я представлял, какой бы была его семья и как он выглядел бы в старости. Я помешал ему.
Я приезжал к нему регулярно, никак не объясняя это своей семье или когда они еще крепко спали. Здесь похоронено почти двадцать тысяч эвакуированных жителей Ленинграда. Я точно знаю, что и он здесь, среди них. Кусочек хлеба я всегда оставлял у окрестности кладбища и свято верил, что разбирают его вовсе не птицы… Ведь он так был ему нужен. И ради него он отдал жизнь. Я чувствую, что это последняя наша встреча на земле, и я кажется уже давно готов к последующей.
Сюда меня звали последние силы. сюда меня звали мои сны, ведь последний раз я был здесь два месяца назад, а такой долгой разлуки я не допускал никогда. Возможно, он злится на меня, но простит, когда узнает, что я был очень нездоров и немощен. Я кладу ломтик свежего хлеба на уже привычное место и впервые даю волю своим слезам. Я закрываю глаза…
Он, как и при жизни, остался прекрасным собеседником- шагая в этих местах я мысленно говорил и с ним тоже, он был одним из немногих, кому я в самую первую очередь открывал самое ценное. Я верил и чувствовал, что он понимает, и слушает, и слышит каждое слово и для меня это было так важно. Среди живых я не встретил человека, с кем мог бы быть так же искренен, хотя попытки у меня были, как у каждого из нас, но ни одна из них не увенчалась успехом. Кто то услышав тебя, увидит в этом прекрасную почву для жарких сплетен, кто то подумает насколько он счастлив, раз не столкнулся с тем, с чем столкнулся ты, кто-то тебя осудит и ни один из них не примерит твою участь даже на миг.
Ты рассказываешь им о тех, кто сделал тебе больно, они слушают, а потом делают в сто тысяч раз больнее.
Настолько, что та боль, о которой
