сколь анимке угодно – и к р и т и к а его не осудит: вовсе нет. Улыбка Т. – уточним, впрочем, для профессионально препарирующих буквы, – итак, улыбка Т. (не большой, но и не маленький, рот: не пухлые, но и не узкие, обнажённые – без краски – мягчайшие губы) едва оголяли блестящие зубы; глаза – пресловутые «бездны», оттеняемые смоляными ресницами – искрились, как искрится, отражая сиренево-синий закат, доступная лишь сессионно, чужестранная водная гладь; волосы – блестящего воронового крыла копна до середины спины – таили в себе искусы изощрённого гедонизма: обовьёт тебя такими красавица, спеленает, точно куклу – и пиши пропало, что делать будешь?
«Заведи себя, как куклу. Заведи на ОТЛ. Заведи на excellent» – пишет Рунов на крафтовой бумаге тонко отточенным карандашом: и кажется ему, будто едет он в поезде, а сквозь стекло вагонное крутят эту самую киноплёнку: красавица и чудовище, ни дать ни взять – божественная длань поворачивает ручку проектора, пейзаж за окном, нарисованный хрестоматийным чаем, размывается и меняет формат: на кадр, он же «вид из окна, достойный пера историка», накладывают едва заметные, еле видимые швы. Так живая жизнь Зазеркалья снова трещит по швам, и вот уж пьяненький Буратинка – олэй! – взывает к Сим-сим… Ткни пальцем в прошитую сию ленту – и всё: всё спадёт, контур волшебства испарится. За игривой картинкой на двери – замурованное пространство: Matrix has you, дастиш фантастиш! Возможно, Рунов сел не в тот поезд? Возможно, перед тем, как приподнять скрипичный футляр и занести на ступень ногу, он ещё обернётся? Аркан Дурака – не самое страшное место, в которое можно попасть! Самое страшное – ловушка Майи, сотканная из глаз, волос и губ Той, чьё имя не может быть названо – попади в неё, и почудится, будто бежишь ещё, будто стремишься, а на деле шага не сделал: оппаньки, amen.
Т. напомнила Рунову Л.: тогда, в прошлом ещё веке, он, н е с к л а д н ы й, как казалось ему, скрипичных дел мастер, был «чертовски влюблён» – ха-ха, любовь долготерпит, милосердствует, не превозносится, всему верит, всему надеется, всё переносит[5]: вот она, синтаксическая кровь! – а Л. возьми однажды да и не проснись (о диагнозе своём не сказала, до последнего тянула, сама не верила). «Жаль, что она умерла!» – переслушивал он потом горькую, девяносто третьего года, музычку Григоряна – на тысяча первый раз, впрочем, кассета, «зажевав» плёнку, остановила наконец то, что называется «муками обречённости», да и молодость взяла верх – к тому же, скрипка… что б он делал без инструмента! Как живут они все без звуков? Как могут они все т а к жить?.. О майн готт!..
А ведь это целое дело – отделить сознание от тела умершего, есть чёткая техника – Тимоти Лири, во всяком случае, вполне правдоподобно её описывает, ан что с того… Как отделялось сознание Л. от тела её – когда-то почти безупречного?.. Прости-прощай же.
Город меж тем технично выносит снег вперёд машинками – весна идёт, весне дорогу! Если б и т ь (ангел с битой, привет) – чтоб уж наверняка, – то по надкостнице голени, внутренней поверхности бедра,
Первое послание Павла коринфянам, гл. 13.
