взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.
– Габриель! – позвал он повелительно.
Мальчик вошел в комнату и остановился у двери; его ресницы были опущены, лицо сделалось бледнее обыкновенного.
– Ты опять малевал? – резко спросил гофмаршал, прищурившись, а потом устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.
Габриель молчал.
– Ты опять стоишь, как будто и до трех не умеешь сосчитать, хитрец! А там, за проволочной оградой, ты совсем другой… Я знаю тебя! Только попусту портишь дорогую бумагу и поешь светские песни, как какой-нибудь язычник.
Эти слова потрясли Лиану; она с нежностью посмотрела на мальчика: эти песни бедный ребенок с исполненным тревогой сердцем пел, чтобы успокоить свою взволнованную мать.
Гофмаршал потер бумагу пальцами.
– И откуда у тебя такая великолепная бумага? – продолжал он допрашивать мальчика.
Ключница, взявшаяся было за ручку двери, быстро повернулась и сделала несколько шагов в сторону гофмаршала; ее лицо было совершенно спокойно, только всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.
– Это я дала ему, барон, – сказала она своим решительным тоном.
Гофмаршал обернулся.
– Что это значит, Лен? Как осмелились вы сделать это вопреки моей воле?
– Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов получить благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку много разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я весь год не забочусь о том, пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю в этом. Я и подумала: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.
Гофмаршал смерил ее долгим подозрительным взглядом.
– Не знаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, – проговорил он, отчеканивая каждое слово.
Лен спокойно выдержала его взгляд.
– Милосердный Боже! За всю жизнь мою я ни разу не хитрила! Нет, уж скорее я глупа, господин барон.
– Ну, так позвольте просить вас оставить ваши глупости на будущее Рождество. Берегите свои пфенниги на черный день, когда вы не в силах будете ни работать, ни служить! – гневно сказал он и ударил костылем о паркет. – Мальчик не должен рисовать ни под каким видом, слышите? Это его развлекает… Разве это Матерь Божия? – горячился он, показав ей оба куска разорванной бумажки, на которой был нарисован лев, готовящийся сделать прыжок. – Я говорю, что он только дурачится, а вы так просты, что еще и способствуете этому… Отвечай! – скомандовал он мальчику. – Какое у тебя призвание?
– Я пойду в монастырь, – ответил тот тихо.
– И почему?
– Я должен молиться за свою мать, – проговорил мальчик, и слезы брызнули из его глаз.
– Правильно,
