проникся. Вообще скажу: ломать себя через коленку гораздо труднее, чем средних размеров полено. Но получилось, хоть и со скрипом. И вправду оказалось, что его советы очень полезны. Учился я прилежно, советы мотал на ус. И однажды количество перешло-таки в качество.
– Теперь, – сказал тогда Автолыч, – могу спокойно хлебнуть пивка и поспать, пока ты за рулем. В смысле, уверен, что проснусь.
В машине царила Африка. Я уселся, стянул куртку и кинул ее поверх сумок. Не свалится. Но даже если упадет, то больно не будет. Снимать верхнюю одежду – не ритуал, а необходимость. На короткие расстояния не имеет смысла раздеваться, а вот через пять-шесть часов трассы любая лишняя одежка становится раздражающим фактором.
Автолыч поцеловал жену и уселся в жигуленок. Я махнул ей рукой и осторожно вырулил со двора, ощущая, как перегруженная легковушка тяжело покачивается на кочках. Наталья закрыла за нами ворота, а потом вышла из калитки, стояла и смотрела нам вслед, пока мы ковыляли по проселку. Мне показалось, что я вижу в зеркало глаза Ники.
Ремень безопасности Автолыч презирал. В его «пятерке» висели на стойках огрызки, которые и воткнуть-то не во что было, но меня он не оговаривал. Дело не в штрафах, просто я чувствую себя без ремешка словно без трусов. Неуютно мне в кресле без этой штуки. Как и все в мире, понимание необходимости ремня пришло через боль. На первой своей машинюшке, старом москвиче, налетел на стоявшую ребром крышку канализационного люка. Налетел балкой. И скорость-то была с гулькин нос – от силы километров десять, а так грудью наделся на руль, что дыхание перехватило и звездочки хороводы принялись водить вокруг головы. С той поры москвича стало тянуть немного влево, а я сразу пристегивал себя ремнем, едва усаживался в кресло. Вот такая полезная травма.
Короче, Автолычу пофигу. Ума не приложу, как он отработал водилой столько времени и не приобрел рефлекс. Может и не попадал так, как я. Он застегнул свой ремешок позади сидушки, чтоб менты не прикапывались, устроился поудобней и раскурил первую дорожную сигарету. Я приоткрыл окошко и засмолил свою. А повозка наша цыганская вывалилась из узеньких проездов одноэтажной Малаховки и потюхала по Егорьевке.
Родное мое шоссе. Дача там, на которой я вырос. Многое лучшее, что со мной было, – осталось там. Ну, дача – громко сказано. Садовый участок, что дед с бабушкой получили от завода. Поднимали они его с болотных горизонтов, когда мои родители на работах прятались от садовой повинности. Меня, понятно, никто и не напрягал. Внук копался в песочных кучах, а когда подрос немного, летал на велике с друзьями. Иногда мы стояли в воротах, ловили грузовики с песком и землей, кто из садоводов чего заказывал, и просили:
– Дядь, прокати!
Дороги-то там – минут пять грунтовки, и та вся в ямах. Но зато потом долго обсуждали кабины зилов, кразов и газонов. Педофилов и маньяков, на наше везение, не попадалось среди этих прокуренных загорелых ребят в промасленной одежке. Эх, да что еще скажешь про детство, разве вздохнешь со светлой грустью, вспоминая стучащий в маленькие прямоугольнички
