уважать природу, не жечь в лесу костров и не сорить на пляже.
– Какой породы? – спросил один из них про Кыша.
– Секретная овчарка, – ответил я.
– Не выхваляйся, – сказал другой мальчишка. – Хвальба.
«Гавв! Аав!» – прикрикнул на него Кыш.
Мы догнали маму. Я спросил у неё, как правильно говорить: «хвальбов» или «хвальб», но она сказала, что я всегда пристаю с трудными вопросами в самое неподходящее время, и не ответила. Она стала вспоминать, как папа много раз уходил утром на работу не позавтракав и как он ложился спать не поужинав, если в моём дневнике были двойки или замечания по поведению.
– И ты и я, – сказала мама, – толстокожие, бездушные существа. Ведь папа таял буквально на наших глазах!
8
В седьмую палату нас сначала не пустили, но мама таким голосом сказала сестре-хозяйке, что в тяжёлую для папы минуту его жена и сын должны быть с ним рядом, что сестра-хозяйка сама проводила нас к папе. А Кыша я привязал к столбику на газоне.
Мы на цыпочках зашли с мамой в седьмую палату. Папа лежал в чёрно-белой полосатой пижаме у окна и печально смотрел на завитки жёлтой колонны. Одна его рука безжизненно свисала с края кровати, другой он крутил пуговицу. Сестра-хозяйка сочувственно покачала головой. В палате, кроме нас, больше никого не было.
Мама молча села на стул и с большой болью стала смотреть на папу. Папа глазами сказал мне: «Здравствуй!» А маме слабо улыбнулся. Мне тоже было его жалко, и я вспомнил, как он много раз говорил нам: «Не трепите мне, пожалуйста, нервы, а то я рухну в один прекрасный момент…» И вот этот совсем не прекрасный момент наступил. Папа лежал, худой и небритый, и, улыбаясь из последних сил, смотрел то на меня, то на маму. Потом он сделал попытку присесть, но не смог и, застонав, рухнул обратно на подушки.
– Ты уж лежи и не двигайся, – сказала ему мама.
Но папа, к нашему удивлению, вдруг вскочил с кровати и строго спросил маму:
– Что значит: «Ты уж лежи и не двигайся»?
– Нам сообщили, что ты… хронически истощён, – растерянно ответила мама. – И что тебе это сказал профессор.
– Кто вам сообщил? – так же строго спросил папа.
– Федя. С нами ехал который, – сказал я.
– Ну я ему дам жизни за передачу информации! – Папа погрозил кулаком кровати, под которой лежали какие-то верёвки и железные крючки. Я понял, что это кровать Феди.
Погрозив кулаком, папа рухнул на кровать и захохотал, наверно вспомнив, с какой болью и жалостью мы с мамой на него смотрели.
– Я действительно истощён, – вытерев слёзы, сказал он. – И у меня хроническое голодание. Но мышечное!!! Мои мускулы одрябли без движенья! Вот до чего меня довела умственная работа. Понятно?
– А что же ты лежал тихий и грустный, словно помирал? – спросила мама.
– Я объелся за обедом. Здорово кормят, – объяснил папа.
– Жена, пройдите из палаты, пройдите, – обиженно, как будто мы её нарочно разыгрывали, сказала
