а ожидала еще ответа. Посошкова была красива. Сама мысль ее взгляда мнилась средоточием красоты. Обыкновенно, томительный изъян женской красоты затмевает мысль. Но ее мысль была чиста, на изгибе пущенного взгляда не было изъяна. Панченко почувствовал, что более не способен противостоять этой силе. Вернее, был бы не способен противостоять, если бы был кем-нибудь другим, не Прохором Панченко. Прохор же Панченко лишь поднял черные брови, голова его была совершенно седа, а брови оставались черными.
– Что еще? – спросил он.
– Я люблю тебя, – ответила Посошкова.
– Вы, наверное, хотите сказать, что боитесь меня?.. – вежливо, с явной надеждой, поправил Панченко.
– Нет, Прохор Николаевич, – с сожалением покачала головой Варвара.
– Может, вы хотите написать заявление об уходе? – Панченко поднял черные брови еще выше.
– Ты колдун, ты приворожил меня! Никогда тебе не прощу!
От гнева черты лица Посошковой исказились. Мягкая неправильность черт предавала силу ее красоте, но только в гневе эта неправильность делалась чеканной, бросалась в глаза.
– Возьмите себя в руки, Варвара Алексеевна, я не колдун, я член партии, – простодушно ответил Панченко.
– Ну, хоть ты, ты меня любишь? – спросила Варвара.
– С какой стати? – улыбнулся Панченко.
– Так вот знай. Ты умрешь от любви ко мне, – Варвара сжала маленький кулак с большим яшмовым кольцом на пальце, повторила упрямо: – умрешь.
– Ничего. Тяжело в жизни, легко в гробу, – ответил Панченко.
Варя заговорила о своем редзаключении.
Через два дня Панченко в приотворенном на одну пуговицу коричневом пиджаке, голубой сорочке, сером тусклом галстуке сидел у края Царицынского пруда.
Полчаса назад он звонил в редакцию. Назначать свидания было ему всегда не по душе, поэтому сделал он это в сухих выражениях.
Наконец, на тротуар, что проводил по берегу, вышла Варвара. Она слегка торопилась, хотя у нее походка такая. Локти прижаты к бокам, колени чуть не задевают одно об другое, кисти рук, наоборот, расставлены, ступни ставит по-балетному, если не назвать – клоунски – носками врозь, к тому же идет вразвалочку, словом, пингвинья походка. Но Варя так безупречно сложена, что это нисколько не портит ее, даже красит.
Когда она подошла, Панченко отяжелевшей рукой поправил галстук, встал, спросил:
– У вас стакан есть?
– Что ж вы так, Прохор Николаевич, – заговорила Варя, – вызываете меня посреди рабочего дня? Это провокация?
– Я сам, как видите, не на рабочем месте, – Панченко сокрушенно глянул себе под ноги.
– Я и говорю: провокация, – всмотрелась ему в лицо Варя небрежно.
Панченко указал ей на влажную облезлую скамейку, опустился рядом, улыбаясь, ответил:
– Ну, конечно, провокация, Варвара Алексеевна… Впрочем, как и то, что вы учудили давеча в моем кабинете, – добавил он радостно.
– Я учудила? –
