Поезд опаздывал – пришлось ждать.
Ранний московский зимний вечер, бурый, снежный, влажный. Народу на вокзале – тьма. Носильщики с чемоданами носятся. Все спешат. Люди нервные – толкаются, ругаются, суетятся. Бабки в старомодных синих приталенных полупальто с узлами и баранками тащатся в сторону метро. Броуновское движение.
Стоим мы у какой-то перекладины и ждем, а около нас еще один человек стоит. И толпу разглядывает. Внимательно, как будто в первый раз людей увидел. Маленький такой мужичишко, рыжеватый, лет пятидесяти пяти. Сразу видно – психованный. Дети, как известно, не могут оторвать взгляд от сумасшедших. Я осторожно его наблюдал. Лицо мужичка отражало внутреннюю борьбу, видно было – ему тяжело, его что-то распирает, он едва сдерживает себя. Надо было ему освободить душу от мучительного груза…
Позарез надо.
Наконец, его внутреннее напряжение достигло наивысшей точки – сдерживать себя он больше не мог или не хотел. Мужичок сжал кулачки, изо рта его выступила пена, и он закричал, так громко, как мог, страшными, округлившимися глазами буравя толпу:
– ВСЕ ВЫ ТУТ СТАЛИНСКИЕ УБЛЮДКИ! ВСЕ ВЫ СТАЛИНСКИЕ УБЛЮДКИ!
И еще раз, еще громче, срывая связки и закатывая глаза. И еще и еще…
Я оцепенел. И толпа замерла. Но только на мгновение. Через секунду все шли дальше, суетились и как будто и не слышали истошных криков. Вскоре появилась милиция. Крики прекратились.
Дед взял меня за руку, мы пошли на перрон.
Дом преподавателей
Дом внушал уверенность в незыблемости нашей советской жизни – сталинские архитекторы были магами успокоения. Дремлющий гигант, в пористом теле которого нашли убежище привилегированные птички – профессора университета и их семьи. Мы жили на четвертом этаже, окна и балкон выходили на проспект. В реве автомобилей и скрежете трамваев слышалась какая-то странная мелодия. Московская поэма грохота. Иногда казалось, что с проспекта в наши окна стреляет тяжелыми ядрами линкор – кинотеатр «Прогресс». Солнце закатывалось за метро Университет. Над подземным заводом кружились летающие тарелки…
Зимой запах бензина смешивался с запахом снега, летом – с ароматом цветущих лип.
Я гулял с няней во дворе. Качался на качелях, строил башни из песка. Бормотал что-то про себя. Меня спрашивали – на каком это языке ты говоришь? Я отвечал – на марсианском. Разве вы не знаете, что я марсианин? У меня под пальто – крылышки…
Там же, во дворе, на лавочке, сидела старенькая бабушка. В любую погоду – в сером драповом пальто и в старомодной шляпке с потемневшими искусственными цветами, из-под которой выбивались седые волосы. Она тоже часто бормотала что-то себе под нос. В ее черных глазах застыл непонятный нам, родившимся после смерти Сталина, ужас. Шести-семилетние дети немилосердно дразнили ее, дёргали за воротник, пытались сорвать и унести шляпку.
Мне не было тогда жалко эту женщину, наоборот, я получал наслаждение
