идущих на смерть: «Имейте в виду, что враг чрезвычайно жестокий. Бейте его! Пленными загромождать наш тыл не надо!»15. Л.Г. Корнилов говорил: «В плен не брать. Чем больше террора, тем больше победы!»16.
Большевики в жестокости также не уступали белым генералам. 17 сентября 1918 г. в одной из влиятельнейших газет «Северная коммуна» было опубликовано беспрецедентное требование члена ЦК РКП(б) и председателя Петроградского совета Г.Е. Зиновьева (с 1919 г. глава Коминтерна): «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить»17.
Многие факты свидетельствовали о дальнейшем одичании общества, ввергнутого в жесточайшие испытания. Случаи людоедства и трупоедства в Поволжье, жестокости, выходившие за рамки юридических и нравственных норм, не были единичными. Конечно, роль катализатора насилия в Гражданской войне выполняла ненависть к старому режиму, революционная нетерпимость масс ко всем сомневавшимся и стоявшим в стороне от политической борьбы, непоколебимая уверенность большевиков в правоте своего дела. В этих условиях классовая целесообразность считалась выше общечеловеческих нравственных норм, а жестокость после кровопролитной мировой войны не исчезла. Но и среди политических противников в России большевики отнюдь не были в числе самых жестоких. Националистический террор, погромы и резня на конфессионально-этнической почве также были трагическими реалиями эпохи. Это переплетение различных видов террора порождало все новые и новые, более жестокие и изощренные формы и методы насилия. Только петлюровский террор унес, по некоторым оценкам, 300 тыс. жизней18. И А.В. Пешехонов не случайно обратился к А.И. Деникину с таким вопросом: «Или вы не замечаете крови на этой (белогвардейской – Авт.) власти?» Такой упрек мог быть сделан любому белогвардейскому правительству. Между красным и белым террором было много общего. На это обратил внимание С.П. Мельгунов, но «белый» террор всегда был ужаснее «красного», другими словами, реставрация несла с собою больше человеческих жертв, чем революция». Однако красный террор, отмечал он, отличался от белого продуманной системой. «Слабость власти (белой – Авт.), эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора – явления разных порядков»19.
И все же в советское время было явно выражено стремление политического руководства оправдать красный террор революционной целесообразностью, потребностью защиты самой власти, отчаянным сопротивлением свергнутых классов, навязавших этот террор большевикам. Вместе с тем, возможность превращения террора в систему беспокоила многих сторонников большевиков, они говорили об опасности развития событий, когда политика подавления не стала бы «общим правилом на длительное время». Об этом предупреждала Р. Люксембург еще в 1918 г. На это же обратил внимание Дзержинского народоволец Н.А. Морозов 11 августа 1921 г.: «…Весь вопрос для меня заключается лишь в том, как сохранить в полной ценности чисто гражданские
