а на моем пороге уже во второй раз. Первый раз случился в детстве, в одну из тех холодных зимних ночей, что я сидел дома один. Часы устало тикали в потускневшей тишине и медленно перевалили за два. Лежа на диване в гостиной, прикрыв холодные ноги большими диванными подушками, я пытался читать книгу. Глаза лениво скользили по строчкам, но приключенческий роман Дюма был на удивление неинтересен, и мысли блуждали по событиям моей короткой жизни.
Вдруг я услышал взявшиеся будто ниоткуда приближающиеся шаги, осторожные и тихие. Кто-то медленно поднимался по лестнице. Я сразу подумал и уверен в этом до сих пор: шла женщина, худая, осторожная и страшная. Ее каблуки тихо стучали по холодной коридорной плитке, она постепенно приближалась к двери нашей квартиры. Я могу поклясться, что слышал ее чуть уловимое дыхание. Мои слабые пальцы еще сильнее впились в переплет книги, а взгляд остановился на слове «судьба». Посмотреть на дверь было выше моих сил. Будучи еще ребенком, я где-то в глубине души верил, что от страшного, в том числе и смерти, можно спрятаться, что если не признавать, не видеть, то можно убежать, скрыться, спастись. Все же бессознательные инстинкты работали, и боковым зрением я старался держать под контролем входную дверь – как будто я мог что-либо предпринять в экстренной ситуации. Надежда, что шаги после максимального приближения к нашей двери минуют ее, не оправдалась. Шаги остановились, прямо за дверью, оставалось лишь формально заявить о своем присутствии, потребовать вступить в неравную схватку, но женщина (Почему женщина? Ведь мог быть и мужчина в туфлях на каблуках.) не стучала. Она стояла там, тихо дыша в тишине, под тусклым скрежещущим светом коридорной лампочки и пыталась лишить меня чувств своей трепетной смертоносной душой. Ей это почти удалось. Секунды тянулись. Мое сердце колотилось. Казалось, что прошла целая вечность. Я чувствовал, что женщина знает, что я за этой дверью, что я боюсь, замер и не дышу. Наконец, когда я подумал, что в крайнем случае сигану с третьего этажа в окно, шаги снова застучали. Медленно отдаляясь, они скоро стихли совсем. Но подъездная дверь не хлопнула. Это означало, что женщина еще была рядом, а значит такую роскошь как сон я позволить себе не мог.
В ту ночь сон так и не пришел ко мне. До сих пор не знаю, что это было. Но точно знаю, что это было что-то плохое, уже надвигающееся, но почему-то передумавшее. Может быть, пожалевшее.
А теперь от смерти спасла она. Спасла от той мучительной, долгой смерти, о которой писали Уайльд, Достоевский и Гюго. А я не писал о своей несбывшейся кончине непростительно долго. Пять лет это не отпускало меня, помогало держаться, порой мучило, но все-таки вытаскивало. Я внушал себе, что все забыл. Радовался, когда ловил себя на мысли, что за весь день ни разу не вспомнил, ни разу не подумал. Порой казалось, что все попросту приснилось в одну из тех ночей, когда я засыпал, боясь, что больше не проснусь.
Думал, что забыл ту, о которой вспоминал постоянно, сам не осознавая этого. А она словно все это время шагала и до сих пор шагает рядом.
Это случилось давно. Часто думалось, что ее создал мой воспаленный мозг, или что я просто на несколько месяцев немножко сошел с ума. Но как же тогда объяснить появление того ярко-красного шарфа, который висит у меня в прихожей вот уже столько лет, и фотокарточки, что служит мне книжной закладкой?..
Как-то она сказала мне: «Если ты когда-нибудь захочешь написать о нас, пожалуйста, назови меня Алисой. Это имя подходит мне гораздо больше моего прежнего…»
Глава 1. Добрый малый
«Человек – как роман: до самой последней страницы не знаешь,
чем кончится. Иначе не стоило бы и читать».
(Евгений Замятин)
В тот удивительный год мне исполнилось 28. День рождения я не люблю, да и в тот год мне не с кем было его отмечать.
28 – дурацкий возраст. Вроде как до 30 еще два года, ты пока не старый (хотя пара седых волос уже блестели на моих висках), и даже не совсем взрослый: жизнь еще может осчастливить, наполниться настоящим долгожданным чудом. Ты можешь наконец заработать свой первый миллион, дослушав с десятого раза лекции вечно улыбающегося богатого Кийосаки, а можешь наконец свалить на Гавайи, убирать там пляжи, а вечерами, потягивая коктейль из кокоса, щурить глаза на ленивое солнце, засыпающее под покрывалом океана… Мои мечты кидали меня из одной крайности в другую… Наверное, потому что я сам толком не знал, чего хотел.
С другой стороны, 30 уже совсем скоро, и ужас наполнял мою грудь, когда я вдруг припоминал, что жизнь летит, а уже совсем скоро придется умирать. Шансов изменить никчемное существование с каждым часом становилось все меньше. Вот уже несколько лет я ощущал давление, – нет, какую-то ответственность, навязанную мне обществом и семьей. Какие-то странные обязательства перед всем миром завязали мне на руках, ногах и даже языке тугие узлы. Я ведь даже писал то, что от меня ждали: читатели, издательство – я подстраивал свои мысли под их дудку.
Пару раз за годы семейной жизни я подумывал о самоубийстве.
