в стрелецкую кровь, еще сильно боялся пурги да клейменых воров, высланных на правеж в Сибирь, как бы для уменьшения ее очарования.
Но при всех страхах мучило Ивана великое любопытство.
Куда, например, уходят зимой все дикующие? Или что, например, лежит за той вон тундряной речкой? Или какие, к примеру, звери живут за горизонтом? И можно ли пойти еще дальше – за горизонт? Однажды спросил отца, следя за улетающими на север птицами: «А там, за сендухой, что?»
Отец хмуро усмехнулся: «Край земли».
Даже в сердце кольнуло. Да неужто есть край?
Да неужто где-то навсегда кончается даже плоская сендуха?
И тут же пришел новый вопрос невольный: а если кончается, если правда нет ничего дальше той сендухи, то что там? Может, окиян? А в окияне рыбы, на которых стоит мир?
Так неизвестным и осталось.
А в Санкт-Петербурхе и в окно смотреть не надо.
В Санкт-Петербурхе всегда темно, неслыханно мрачно.
Всю ночь шуршит и шуршит дождь. И днем шуршит, и ночью.
По крайней мере, над Мокрушиной слободой, что на Петербургской стороне, где устроился небольшой домик соломенной вдовы Саплиной, небо всегда плоское, темное, и дождь шуршит почти всегда.
Вот и остается спать. Или пить.
Иван и сейчас спал бы сладко, да не получилось: во сне опять затомило, заболело сердце, а потом учинился во дворе шум. Сразу загудела, заныла, отзываясь на томление сердца и на непонятный шум во дворе, похмельная голова. Сразу захотелось тяжелую повинную голову спрятать поглубже в пуховики, забыться, может даже умереть. Потому что для чего подниматься, для чего раскрывать глаза, если жизнь полна одних только мрачностей, загадочностей и ужасных провалов в памяти, и даже добрая соломенная вдова Саплина, вместо того чтобы ласково кликнуть своего болезненного племянника к столу да установить пузатый графинчик с померанцевой или можжевеловкой, сама кажется принимает участие в раннем шуме.
И правда, голос соломенной вдовы, высокий красивый голос, полный некоторых укоров, мешался во дворе с другими такими же высокими голосами, среди которых выделялся еще один – уже совсем высокий, только без укоров и совсем некрасивый. Будто какая приблудная собака тоскливо взлаивала, или взвывала, попав в капкан, одинокая волчица.
Упаси Господь слышать с утра такое!
Но взвывала не волчица, попавшая в капкан, тоскливо взлаивала на дворе не собака – кричала некрасивым и болезненным голосом бездомная неистовая кликуша по прозванию тетя Нютя, так ее звали и на Петергофской дороге, и на Выборгской стороне, и за Малой Невкой. В церквах и во дворах тетя Нютя непрестанно кликала нелепым голосом, не боясь ничего. Бабу колотило, ее дергала нечистая сила, ломали судороги. Она вся вздрагивала, теряя платок. Тряся безобразными космами, пугала заморенных мужиков в дерюге, согнанных на работу в Санкт-Петербурх из разных деревень России, пугала старых девок с моськами,
