стали как родня: с одной стороны, бабушка Щубариха, с другой – молодые ещё Зайцевы: Заяс и Зайщиха с Зайщатами, как называла их вся округа, хотя Зайщиха на самом деле была Верой Павловной, а Заяс Лёшей.
Была ещё очень хорошая, но сильно пьющая Нинка; всегда готовый помочь, но тоже пьющий тракторист Коля. Однако, всех уж я не помню, да оно и не нужно.
Весной тракторист Коля навешивал плуг и пахал огороды на совхозном «Беларусе». После работы сажали картошку. Посадив у себя, всем соседством шли к бабушке Щубарихе. Дядя Миша, Заяс и Коля, в три лопаты выхватывали лунки и только успевали отпрыгивать назад: бабы2 тут же кидали в них клубни, и в какие— нибудь полчаса старушкин огород бывал засажен. И как раз вовремя: в красноватых от заходящего солнца клубах пыли возвращалось в село стадо. Тётя Лина всех приглашала к себе после управки:
– Приходите, посидим, картошку обмоем, чтоб росла хорошо.
Соседи расходились, запускали во дворы овец и коров; звякали подойники, блеяли овечки, нетерпеливо мяукали сбежавшиеся, как по часам, на вечернее молоко кошки. Потом хлопала калитка, и в дом к дяде Мише один за другим тянулись соседи.
Дом у дяди Миши был старый, родительский, в котором он провёл детство, из которого уходил на войну, в который вернулся в счастливом сорок пятом. Лучшим местом в доме были сени. Там дядя Миша спал летом, туда выносилась кухня, там же ели. Пол был устлан плетёными тётей Линой цветными ковриками. Слева у низкого окна стоял круглый обеденный стол, за ним располагался дяди Мишин диван, над которым, вставленные в рамки, висели репродукции из журнала «Огонёк»: «Незнакомка» Крамского, перовские «Охотники на привале» и серовская «Девочка с персиками». Справа от входа были владения тёти Лины: кухонный стол с необыкновенной мощности плиткой и самодельный буфет с посудой. Тётя Лина, уже подоившая корову, уже сварившая на своей чудо— плитке картошку, с прилипшей ко лбу от пота и пара прядкой волос сливала картофельный отвар в ведро.
Места в сенях было немного, но такая в нём царила аура, такой уют, что раз там побывавши, хотелось возвращаться ещё и ещё. Разговоры были самые семейные: Нинка сообщила, что у неё «одна овечка не пришла из стада», Вера Павловна сокрушалась, что её Васька «опять утащил из клетки сыплёнка, и она не знает, что с ним делать:
– И Ваську жалко, – добрый кот и крыс хорошо ловит – и сыплят жалко».
Наконец, женщины заканчивали сервировку стола: в центре в глубокой чашке исходила паром и запахом горячая картошка, её окружали тарелки с нарезанными кусками копчёного гуся, принесённого Верой Павловной, холодными хрустящими солёными огурцами, помидорами и грибками из тёти Лининого погреба, и, наконец, появлялось самое главное – трёхлитровая банка самогона: тёмно— коричневого, пахнущего хлебом, травами, так что даже не алкашу хотелось выпить. Сидели до темна, пили и говорили много, потом Зайщиха с тётей Линой запевали, остальные подхватывали, и пели чисто,
Что же делать: так в сёлах называли всех женщин
