схватил трубку и отошел к окну.
– Здравствуй, это я, – он не понял, кто это звонит: Николь или Ирэн? Но больше было некому. На всякий случай он сказал:
– Давай оставим все как есть, – и услышал молчанье в ответ.
– Ты знаешь, я, возможно, ненадолго уеду, – сказал он. – Как ты себя чувствуешь? Да, насчет работы. Это, конечно, не самое важное.
– Нам все равно на какое-то время пришлось бы расстаться, – наконец раздалось в трубке.
– Мне это не нужно, – сказал он. Он обманывал. В груди сделалось пусто, и пустота эта расширялась. И слова и молчание были ее равнозначной пищей.
– А в чем дело? – спросил он, – Ты можешь объяснить?
– Какой ты странный. Иногда ты так красиво говоришь. Вспомни, каким ты был.
– Каким же? – полюбопытствовал он.
– Ты был жестоким и, просто смешным в своей ограниченности.
– Ирэн, – сказал он с облегчением, – давай увидимся.
– Я не могу, – сказала она. – Пойми, не могу.
– И когда закончится это «не могу»? – спросил он.
– Не знаю, – проговорила она, – но я так решила.
– А мое желание? Уже не принимается во внимание? – спросил он с важным видом, изображая, должно быть, жгучую обиду. Кажется, не вышло.
– Слишком много ничего не значащих слов, – сказала она драматически. – Прощай.
– Пока, – сказал он.
До него стало доходить, что все это время она продолжала жить своей, а не только общей жизнью, говорила на своем языке. Стремилась к своей цели. За окном моросил дождь, почти незаметный во влажном воздухе.
Окрестности напоминали фильм, старый, где дождь играл шероховатость пленки, царапины на целлулоиде. Да и телефонный разговор ему мучительно напоминал нечто уже ранее слышимое.
Женщины примолкли, пока Сергей говорил. Они делали вид, что сосредоточено пьют чай.
– Если бы меня спросили, – сказал Серж, – что для тебя самое главное в жизни, я не секунды не колеблясь, ответил: душевный мир, справедливость, красота, гармония. Но – это не более чем благие пожелания. За мир всегда боролись, и это нормально, а справедливость всегда отставали. Справедливы только к теми, кто достоин справедливости. А об тех, кто не достоин – вытирают ноги.
Я и есть тот самый коврик для вытирания ног. Причем коврик положенный некрасиво, не гармонирующий с ногами. Раньше я не замечал всего этого, будучи в душе аристократ. Не замечал, или как-то оправдывал. Я был «выше всего этого». Просто я не догадывался вначале, что если Пушкин сказал однажды «наши поэты сами господа», это не значит…
– Что господа обязательно поэты? – спросила Мариам. – Да-да, вы правы. И вообще, либо Пушкин уже не актуален, либо он многое упустил, или не успел рассказать, он ведь умер молодым, не дотянув, до сорока.
– Пережив
