style="font-size:15px;"> Они стояли на пригорке, на подъеме, где Кривой переулок поворачивает, в переулке – церковь. Им было велено не пускать молодежь в церковь, и они просто стояли, курили и пересмеивались, а когда я попробовала пройти между ними, взялись за руки, превратились в цепочку, встали стеной.
Смотрели весело и молчали.
И я молчала.
Потом они опустились на корточки, держась за руки, «каравай-каравай, вот такой нижины…», словно предлагая мне перешагнуть через их руки. А когда поняли, что я сейчас перешагну, резко встали. И подняли сомкнутые руки надо головами, чтобы я прошла, как в арку – «вот такой вышины…» А потом опять опустили.
И никто не говорил – иди домой, девочка, Бога нет.
Они молча шутили.
И так долго было.
Конец апреля, собираются сумерки, наступает такой фиолетовый конец светло-пасмурного дня, трамвай дребезжит по бульвару вниз, к реке, к обеим рекам, к бедным городским рекам: они как раз сливаются неподалеку…
Поворачиваешься и уходишь, а слезы такие жгучие, слезы повышенной концентрации, что от них чешется лицо. Аллергия на собственные слезы, вот смех…
Оборжаться, ваще…
Идешь «в одни гости», там читают стихи, пьют вино, старая квартира, потрескавшийся потолок, его можно долго разглядывать – острова, очертания, силуэты, созвездия…
А еще однажды, году в девяносто шестом, в пустом Подсосенском переулке, где все дома тогда были выселены и перестраивались, в деревянном дощатом коридоре для пешеходов меня остановил рыжеватый малый.
– Здравствуйте, девушка. Вы, я смотрю, рыжая, и я – рыжий. Рыжие люди должны помогать друг другу. Пойдемте, будете понято́й. Тут труп в подворотне, оформлять надо, и как нарочно, никого. Мы одни с лейтенантом…
И правда, поодаль маячил милиционер.
– Вот, пожалуйста, мое удостоверение…
– Нет.
– Да там ничего страшного, никаких признаков насильственной смерти, может, плохо стало, упал…
– Извините, нет.
– Эх, девушка, а еще рыжая…
И проходя мимо подворотни, боковым зрением – прилично одетый труп в ботинках типа «казаки», с букетом цветов.
Шел на свидание? В гости?
А тот рыжий следователь поверил, сразу понял, просек, что волосы у меня такие на самом деле. Что я настоящая рыжая.
Рыжие верят рыжим.
Буду считать, что пишу это рыжим, тем, кто поверит.
Но никакой, даже самый рыжий, никогда ни за что не поверит, что на углу Четырнадцатой и Третьей, как раз возле сабвея, напротив «Дели», пахнущего скверным кофе, под желтой крышей таксофона стоит крепкий мулат лет сорока, дымит сигаретой и громко говорит в трубку:
– А еще друг у него есть, Федя-поп, так ты давай найди этого попа, и вместе жмите на мамашу, потому что жить ему тут негде, здоровье совсем больное и он хочет вернуться. Давай действуй,
