поет о любви?»
Задержанный на меня смотрит искоса, будто не со мной и разговаривает: «Странно люди устроены – один красиво соврет, а другие повторяют, повторяют, повторяют, и уж не приведи бог своими мозгами пошевелить!.. При чем здесь любовь? Это – сторожевая песня. Песня-предупреждение: здесь мой дом! моя семья! мое гнездо! Не подходи, будешь иметь дело со мной! Это клич!..»
«Кошек тоже предупреждает? Кличет, как вы говорите».
Тут уж арестованный на меня прямо посмотрел, и стал он в эту минуту, я тебе так скажу, рыхлым и безвольным и отвечает, словно поперхнувшись: «И кошек…»
«Давайте, – говорю, – возвращаться, как бы нам обоим побег не вменили». Шучу.
Он – руки за спину и на три шага вперед. А я их понимаю…
Когда мы еще на проспект вышли из красного уголка, так он сразу руки за спину и вперед на три шага. А я себя на мысли ловлю, как… какую ему команду подать, чтобы он по-человечески шел. Есть команда: «Руки!» – они сразу понимают и берут руки за спину. Но здесь-то улица, не политизолятор. И прохожие из окон могут смотреть, из любого парадного выйти могут, не комендантский же час, в конце концов. А я нашелся! Только он со сложенными руками начал шагать, как я ему так, между прочим, бросаю: «Скромнее, гражданин, надо быть…» Он обернулся, не понимает. Вижу, действительно не понимает. «Не надо, – говорю, – к своей особе такое внимание привлекать. Руки, – говорю, – сделайте «вольно».
Это, я тебе скажу, происходило не только с ним, тут действительно худого умысла нет. Нам объясняли это дело научно, называется «реактивное состояние», когда в определенных ситуациях организм как бы уже без контроля мысли сам реагирует по привычке. Я же еще реабилитацию застал, оформлял им справки для пособия, выдавали тем, кто отсидел, по три оклада из расчета заработка на момент ареста… Нет, срок значения не имел, хоть десять, хоть пятнадцать. Не поверишь, заходит старик, профессором был, после реабилитации, задаешь какой-нибудь совершенно ерундовый вопрос: ну, место рождения?.. Он вскакивает и отвечает четко. «Сидите, – говоришь, – сидите». Улыбаешься. Он тоже улыбнется, а задашь следующий вопрос, ну, положим, прописка на день ареста, опять вскакивает и отвечает. Интересный такой старичок. За что посадили? Книжку написал о действиях английских коммандос, обобщил их опыт во второй мировой войне, ему и впаяли преклонение перед иностранщиной, а заодно и контрреволюционную пропаганду и агитацию, опять же «58-десять». Вот тебе и научная работа, опыт, видишь ли, хотел перенять, чтобы у нас распространить. Вскакивал, как на пружинке, а ведь, судя по справкам, тяжело больной человек. Так и у этого, «кисти рук маленькие», все не нарочно, а по привычке. Идем по проспекту, чтобы ситуация выглядела естественно, решил о соловьях разговор продолжить. «Неосторожная, – говорю, – однако, птица соловей… Сидела бы потише, кормила бы детей, дом стерегла, может, и с кошками бы ужилась…» – «Двести лет уже в городе и соловьи и кошки. Не ужились, а живут, одни поют, другие мяукают, смотрят, где бы чем поживиться, одни летают, другие крадутся…» В общем, идем хорошо, со стороны поглядеть, так будто
