над сковородой со шкворчащей на масле яичницей. Какая странная мысль – точно в эти несколько часов я не буду скучать по тебе… Конечно же, буду. Но ты – пир после голодания, «Сикстинская Мадонна» после долгих лет созерцания безвкусной авангардной мазни. Мне нужно привыкнуть.
А потом – отвыкать.
Ну, ещё чего. Ты сейчас собралась думать об этом?
Злясь на себя, встряхиваю головой. Я давно не обретала такого острого, пьянящего счастья, как в последние пару дней. Не знаю, что дальше.
Сейчас – всё равно. Самое время поиграть в Скарлетт О’Хара и подумать об этом завтра. Или послезавтра. Или – неважно, когда.
Разобравшись с яичницей и бутербродами, кончиками пальцев глажу правую, потом левую щёку. Вспоминаю горячую хлёсткость твоих ударов и то, как менялось твоё лицо – текуче, точно краски в калейдоскопе: бесстрастно-отстранённое, жёстко-насмешливое, ликующее, по-хозяйски презрительное… Вчера ты впервые обнажённо, без флёра цивилизованной недосказанности, перебирал при мне свои маски – разумеется, не все. Едва ли и половину.
Раньше я думала, что знаю не только маски, но и лицо. Теперь – чем я ближе к тебе и чем старше, тем больше не уверена в этом.
Не уверена, что ты сам его полностью знаешь.
За окнами ясно, и горы озаряет полупрозрачный золотистый рассвет. Выслушав два из трёх твоих «подстраховочных» будильников, всё же возвращаюсь в комнату. Вижу, как крепко и неподвижно ты спишь («камушком» – так мне в детстве говорила мама), и с трудом сдерживаю улыбку. Твою очаровательную сонную капризность будет непросто побороть.
– Доброе утро, мой господин.
– Ммм…
– Уже семь двадцать. Наверное, пора?
Дремотно улыбаешься, приоткрыв один глаз.
– Пора, это да. Но так не хо-очется… – (Жмуришься и потягиваешься, занимая почти весь диван в длину – грациознее, чем котики Ярцевых. Как и их, тебя хочется трепать, тискать и гладить. Непочтительный порыв). – Настроение очень потягушное.
– Потягушное? – восхищённо повторяю я. Уютно-пушистое, поразительно точное слово; сложно точнее назвать это томное состояние. Ты всегда был не по-технарски чуток к словам.
Уже по привычке приношу тебе воду, сигареты и пепельницу. Закурив, ты мягко ощупываешь меня взглядом – хищно-зелёным взглядом рыси, успокоившейся после ночной охоты.
Спросишь ли, как я? Или что-нибудь про вчера?.. Скорее всего, нет. Если тебе трудно говорить о чём-то – или если ты считаешь, что говорить не в твоих интересах, – ты изящно обходишь опасную тему. А сейчас ты определённо не готов ни хвалить, ни ругать меня за вчерашнее поведение, ни проявлять заботу. Настроение рабочего дня наполняет твои черты суховатым холодом; пока ты плещешься в душе и бреешься, отдаёшь мне мелкие хозяйственные распоряжения, отвечаешь на сообщения, накопившиеся за вчера, – я легко и естественно отодвигаюсь куда-то на периферию. Так же легко и естественно, как это бывало раньше.
Чувствую укол сожаления.
