настоятеля, и, когда дверь открылась, он встретил меня с таким же выражением ужаса на лице, как и при моем первом появлении, но принять меня ему все же пришлось.
– Отец мой, – сказал я, – вы должны выслушать меня, я не уйду отсюда, пока вы не сделаете того, о чем я прошу.
– Говори.
– Они морят меня голодом, того, что мне дают, недостаточно, чтобы поддержать мои силы.
– А разве ты этого не заслужил?
– Заслужил я или нет, ни Божеские, ни человеческие законы не осудили еще меня на голодную смерть; и если приговор этот вынесен вами, то знайте – вы совершаете убийство.
– Ты еще на что-нибудь жалуешься?
– Да, на все; меня не пускают в церковь; мне запрещают молиться, у меня отняли распятие, четки и чашу со святой водой. Даже у себя в келье я не могу теперь исполнять все то, что требует от меня святая вера.
– Что требует от тебя святая вера!
– Отец мой, хоть я и не монах, но неужели я по-прежнему не могу оставаться христианином?
– Отрекшись от принятого обета, ты лишил себя этого права.
– Да, но ведь я же остался человеком, и как человек… Но я не взываю к вашему милосердию, я прошу, чтобы вы защитили меня вашей властью. Сегодня ночью на стенах намалевали изображения бесов. Когда я проснулся, я увидел вокруг себя пламя и злых духов.
– То же самое ты увидишь и перед смертью!
– И я буду тогда достаточно наказан, но не слишком ли рано это наказание началось?
– Призраки эти – порождение твоей нечистой совести.
– Отец мой, если вы соизволите осмотреть мою келью, вы увидите следы фосфора на стенах.
– Чтобы я стал осматривать твою келью! Чтобы я туда вошел!
– Значит, просьба моя так и не будет удовлетворена? Прошу вас, употребите вашу власть во имя обители, во главе которой вы стоите. Помните, что, как только ходатайство мое перед судом будет предано гласности, все эти обстоятельства станут также известными, и судите сами, как отразятся они на репутации всей общины.
– Вон отсюда!
Я ушел; просьбу мою, во всяком случае в отношении пищи, удовлетворили, но келью мою оставили разгромленной и опустошенной, и я продолжал пребывать все в том же мучительном отчуждении от монастырской братии, распространявшемся не только на церковные службы, но и на все остальное. Заверяю вас, это отлучение от жизни было до того ужасно, что я часами бродил по монастырю и всем его коридорам с единственной целью попасться на глаза кому-нибудь из монахов, которые – я это знал – могли встретить меня только упреками или проклятиями. Даже это было для меня лучше, нежели окружавшее меня томительное молчание. Я, можно сказать, почти уже привык к их выкрикам и всякий раз в ответ только благословлял их. Через две недели дело мое должно было разбираться в суде; мне об этом ничего не было сообщено,
