цыган, среди которых было много страстных лошадников. Настя сама не раз в шутку спрашивала у него: «Неужели ты коней воровал?» – «Было дело…» – так же смеясь, отвечал он. Но одно дело – шутить и смеяться там, в Москве, и совсем другое – здесь, когда ты уже жена таборного цыгана, и у него горят глаза, и ничего, кроме пары барских вороных, он уже не видит и знать не хочет… Так вот почему Варька так сокрушалась, что они разбили шатер у конского водопоя… Она не хотела, чтобы брат даже видел чужих лошадей.
– Настя, выйди к нам! – От голоса мужа, донесшегося снаружи, она вздрогнула. – Иди, спой для барина!
Настя закрыла лицо руками, с отчаянием чувствуя, что не только петь, но даже просто смотреть на Илью она сейчас не сможет. Но муж позвал снова, и Настя различила в его голосе жесткую нотку и поняла: надо идти.
– Здесь я, Илья. – Она откинула полог, улыбнулась широко, как в ресторане, перед выступлением. – Что же петь? Как ваша милость прикажет?
Засиделись до полуночи. Месяц уже закатился за деревню, и пустое поле сплошь затянуло седым туманом, когда гость собрался уезжать. Угли догорели и подернулись пеплом, от реки потянуло холодом. Настя, уставшая после целого дня дороги, не успевшая даже поесть, едва держалась на ногах и уже из последних сил желала сидящему верхом Полозову:
– Будьте здоровы-счастливы, Алексей Николаевич! Рады были вам петь!
– И тебе счастья, красавица! Скажи своему мужу: тебе в кибитке не место, пусть в город, в хор везет тебя! – Полозов улыбнулся Насте, чуть склонившись с седла, тут же выпрямился, гикнул – и вороной легко тронул с места. Кобыла помчалась за ним. Вскоре силуэты всадника и лошадей слились с черной полосой дороги.
Илья сидел возле углей, поджав под себя ноги, и жадно уплетал картошку из остывшего котелка.
– Принесла же нелегкая гаджо…[14] – пожаловался он с набитым ртом. – Ни пожрать, ни поспать по-людски. Настька, сядь поешь, пока я все не подобрал… Да что с тобой?
– Ничего. Устала.
– У, глупая, ну так спать ложись! Варька, ты где там?
– Здесь, – послышался глухой голос. Варька, не поднимая глаз, тащила из шатра свое потертое одеяло и подушку. Настя заметила, как брат и сестра обменялись взглядами, после чего Илья резко отвернулся, бросил ложку в траву и ушел в шатер. Варька в сердцах сплюнула, легла на рогожу и с головой накрылась своей шалью. Настя осталась одна. Рядом тоненько звенели комары, на лугу сонно гукала какая-то птица. Настя нашла в темноте ложку, брошенную Ильей, собрала посуду, сложила ее в таз, отнесла к реке, кое-как помыла, борясь со сном. И, оставив таз у кибитки, полезла в шатер.
– Настя, ты? – раздалось из темноты. – Иди ко мне. Скорей, девочка…
Уже в полусне она нырнула под руку мужа, прижалась, вдыхая знакомый запах крепкого лошадиного пота, колесной мази, дегтя и полыни, обняла Илью, – но он уже спал. «Может, обойдется еще… Наутро забудет…» – успела подумать Настя. И тут же заснула тоже.
Настя
Нецыган.
