чувствуя заледеневших рук. На крыльце никого нет, а она так надеялась, что Артём дождётся её. Неприятный осадок камушком падает где-то возле сердца.
«Темно… Как же темно. Почему нет фонарей? Крыльцо, ступени. Вниз и направо, да… бегом отсюда, бегом – на автобус и домой!» Вот и ворота в бетонном заборе. Милка замечает блеснувшую наверху спираль колючей проволоки, ужасается. Резко поворачивает, помнит, что тут вдоль стены немножко совсем, и будет виден проспект, там – люди, там – машины… Поворот – и она чуть не натыкается на дрожащий в темноте огонёк. Темно. Только очертания фигуры – капюшон, куртка. Горький запах табака. И голос. Хриплый голос:
– Стой.
После короткой душной паузы:
– Ну чего там?
Чиж… Она растеряна. Откуда ей знать – чего? Но надо же что-то отвечать…
– Сказал, не волноваться…
Чиж недоверчиво хмыкает. Молчит секунд десять. Откашливается и говорит:
– Я тоже сказать хотел… Короче. Спасибо тебе… отличница.
Милка медленно, замороженно кивает:
– Ты… Ты про коллоквиум не забудь. Послезавтра.
Он не забудет. А она не придёт, свалится с температурой. Напишет Олесе: «Я на больничном. Горло. Не теряйте». В ответ прилетит пара оптимистичных смайлов.
III
Который день болит горло. Милка сидит на диване, поджав ноги, укутавшись мягким, как британский котёнок, пледом. На полу возле неё дремлет Грэй, положив морду на лапы, изредка шевеля ушами. Пока она болеет, с собакой гуляет дедушка. Мамы, как всегда, почти не бывает дома. Она уходит в одиннадцатом часу утра и приезжает во столько же, но уже затемно. Милка уже давно не бывает у неё на работе, но сожалений по этому поводу не испытывает и в помине. Почти всё детство мама таскала её с собой в интернат и по поводу, и без. Мама была против биофака, но Милкина неспособность к другим наукам была столь очевидна, что пришлось смириться. А уж когда стало ясно, что в университете дочь, возможно, получит в итоге красный диплом, мама пожала плечами и вовсе оставила её в покое. Даже общие дисциплины – математика, история, иностранный – каким-то невероятным образом Милка сдавала на отлично. Её любили преподаватели как некий эталон студентки, как образец для подражания – не прогуливала, не грубила, удобная, послушная, молчаливая, но дотошная в мелочах.
Сейчас горячий Милкин лоб почти касается душистой кроны лимона, того самого, который год назад почти умер на кафедре молекулярной биологии, а она выпросила его, утащила, реанимировала. Она трогает его жёсткие листья, потирает их пальцами, вдыхает терпкий, похожий на жасминовый аромат… И мысли путаются. То ли от температуры, то ли от предчувствия чего-то горького. Даже на губах этот же привкус – миндальной горечи.
В голове мелькает: «От парацетамола, наверное. Надо бы печень поберечь». И ещё раз мелькает – молнией, но отсечённое сразу, немедленно: «Или это его сигареты так пахнут? Неужели ты запомнила?»
Она не может объяснить сама себе, зачем, ради чего она пережила и стыд, страх, и вынуждена
