стоять где-то у берега людской клоаки.
Я мог сделать все очень быстро.
– Что ты там возишься? – недовольно спросила Франсуаз.
Именно тогда я увидел его.
Это на самом деле был аспониканец – среднего роста, широкоплечий, в серой рубахе с подвернутыми рукавами. Наверняка он был обычным крестьянином; солнце оставило темные следы на его лице. Длинные волосы слипались от жира; они расползались по его плечам и закрывали глаза, мешая смотреть.
И все же я видел его глаза.
Он смотрел прямо на меня – туда, где из-под потолка один за другим, волшебными фонтанами вырывались мириады сказочных бабочек света.
Только теперь я осознал, что дискотека была грязна и мерзка только внизу; люди же смотрели наверх.
Точно злая пародия на человечество, тем более злая, чем менее она приукрашивала и искажала то, что представляет из себя жизнь слабых и восторженных существ, которые называют себя людьми.
Там, на земле, царили грязь, вонь, нищета – и отсутствие иного будущего, чем грязь, вонь и нищета. Но здесь, под потолком, столь недосягаемо высоким, что казалось, будто его и нет совсем, растворенного в темном небесном своде – здесь был рай.
Яркий свет лился, не переставая, и те, внизу, знали, что он никогда не померкнет; он был гарантом, он был обещанием, он вселял в них веру в то, что где-то в их поганой жизни тоже может найтись что-то светлое и такое, что никогда не предаст.
– Френки, я его вижу, – мои слова звучали негромко, словно я сам боялся, что кто-то еще сможет услышать их. – Но он один. Больше здесь никого нет.
Девушка промолчала, и я видел, как она кусает нижнюю губу.
– Двоих других здесь нет? – спросила она.
– Нет.
– Уверен?
– Уверен.
– Тогда надо его взять.
Человек смотрел на свет.
Темные глаза, темные от природы, оставались неподвижными – два черных зияющих провала, в которых не было ничего, кроме зияющей пустоты, жадной и ненасытной, и разноцветные звездочки небесного света засасывало внутрь этих трещин в человеческом теле, чтобы исчезнуть там, тухнуть и погаснуть навсегда.
Он почти не моргал; и только изредка его веки вздрагивали, нервным тиком естественного, но усилием сознания вытоптанного из памяти мышц движения.
Он не смотрел на свет – он смотрел свет.
– Тридцать пять футов от входа, северная стена, – сказал я. – Вик, нам пора приземляться.
Вик Манкузо имел много возражений на этот счет, и самое главное из них стояло сейчас у северной стены. Франсуаз решительно направилась через весь зал, проталкиваясь между людьми.
Человек вздрогнул.
Его тело изогнулось и выпрямилось, движением злобного, насторожившегося животного. Он повернулся – весь, обводя зал невидящими зрачками. Он никуда не смотрел, он ничего не мог видеть – но он чувствовал.
