style="font-size:15px;"> «Сморщенная лодочка скользила…»
Сморщенная лодочка скользила
По бездонной луже во дворе.
Помню – от разлитого бензина
Радужная плёнка на воде.
В небе оголтелые вороны
Делали неровные круги,
И у детства чёрные законы:
Упади и голову пригни.
Мама бьётся в крепкой паутинке,
Вертит слово, больное, как прут:
«Мокрые колени и ботинки,
И в грязи измазался, как труп!»
Месть узоров на ковре дырявом,
Треснувшая гладь на потолке.
Замотаться грубым одеялом
И, согревшись, плакать в уголке.
Схимница
Позабыла, наверное, где родилась,
Сколько лет прожила она в схиме.
Не отводит от грешника каменных глаз
И бормочет губами сухими.
Никогда не ответит на робкий поклон,
Своевольна – никто с ней не ладит.
Неизменно сидит возле тусклых икон,
Плащаницу истёртую гладит.
Нашептали ей сёстры – какой-то еврей
Заявился в святую обитель,
И выходит она из высоких дверей,
И кричит, что я ангел-губитель.
Машет чёрными крыльями в гневе своём,
Будто ворон кружит, налетая.
Посмотрите, какой нелюбезный приём,
Как беснуется ваша святая!
Храм закрыли. Спускаются звёзды на скит.
Голоса удаляются глухо.
И всё ближе за стенами ходит машхит[1],
Но жива ещё злая старуха.
«Больше нет ни начальников строгих…»
Больше нет ни начальников строгих,
Ни походной тоски строевой,
Но тяжёлая ноша для многих, —
Умирая, не знать своего.
А когда мы чужое узнаем
У дымящего в небо куста,
Вероятно, покажется раем
Предстоящая нам пустота.
Перед пропастью этой сгодится
Нам любая из лёгких дорог,
Где садятся на голову птицы
И собаки играют у ног.
«Не надо скорбеть и рыдать…»
Не надо скорбеть и рыдать
И путаться в лентах могильных,
Ведь речью нельзя передать
Смятение воинов сильных,
Смущение мёртвых детей,
Когда херувимы их метят
И в небе без всяких затей
Волшебные лампочки светят.
Не бойтесь – отныне для вас
Блаженство сильнее испуга…
Идут, не открывшие глаз,
Руками касаясь друг друга,
И слёзы текут по щекам,
И мрак уступает рассудку,
Как будто к несчётным векам
Они прибавляют минутку.
«Посчитайте, сколько раз на дню…»
Посчитайте, сколько раз на дню
Я бледнел, сжимался и дрожал.
Ясен брату моему, огню,
Жертвенный и поминальный жар.
Просыпался с мыслью о беде,
Горем зарабатывал кусок,
И
