он по-немецки, но я почти всё понимала: нужда припрёт – и китайский за неделю выучишь.
В фургоне тесно, как в берлоге: тут и узлы, и сундуки с корзинами, и испуганные дети жмутся в угол, и роженица стонет – сущий бедлам! Старшего сына Зуко отправил за повитухой, мелюзгу я приказала увести в мой «шалаш», и воды горячей наказала принести, в общем, спровадила Хозяина, чтобы не мешал.
На всё про всё ушло около часа. Хвала Создателю, обошлось без осложнений. Повивальная бабка прибыла, когда новорождённую девочку я уже передала счастливому папаше.
Старая акушерка бросила на меня сердитый взгляд – я отобрала её «кусок хлеба», и пробурчала что-то вроде «юнцы не должны принимать роды». Она, как и прочие, видела во мне молодого парня.
Зуко, конечно, доволен был – и мной, и удачным исходом разрешения от бремени супруги. Меня «повысили в звании». Отныне я становилась полноправным участником труппы и имела долю в доходах от выступлений. Об этом объявил Зуко при очередном расчёте за неделю, подкрепив заявление вручением монеты в один чех – первые заработанные в качестве «циркового артиста», и акушера по совместительству, деньги.
Монетка была размером с наш рубль и имела ещё одно название: «полуторагрошевик». Полтора польских гроша! Я не знала, радоваться мне или плакать: за гроши вкалываю. В буквальном смысле. В здешних ценах я ни в зуб ногой, знала только, что в Северных землях (польских, литовских, немецких) в ходу «гроши» и «талеры» (1 талер равен 24 грошам).
Оказалось, не так уж и мало заработала я за неделю. На мою зарплату можно купить курицу или две дюжины яиц!
Барбара, отвечая на расспросы, рассказала: слуги здесь получают до шести талеров за год, мастер-кровельщик имеет до половины талера в день, а наёмник кнехт – целых два. О своих доходах «прорицательница» скромно умолчала.
А я продолжила карьеру «на манеже», теперь уже не только как подставка для сбиваемых Зуко предметов. Чтобы рассмешить публику, я, как велел Хозяин, изображала страх: начинала дрожать, и бутылка падала с головы, прежде чем Зуко щелкал кнутом. И так несколько раз подряд. Зрители хохотали до слез, а мне и изображать ничего не приходилось: боялась бича, как удара молнии.
Потом номер дополнили падением: после сбивания парика я валилась на землю, якобы без чувств – такой вот трагикомический элемент.
Валять на сцене дурака только со стороны кажется просто. Падать на спину, да так, чтобы выглядело натурально, и при этом ничего себе не отбить – искусство. Пришлось научиться. Попутно Зуко обучал меня разным клоунским приёмам: мимике, жестам, несложным фокусам, вроде «отрывания пальцев».
Тысячу раз прав наш Главный, утверждавший, что «человек ко всему привыкает». И я пообвыклась тут, приноровилась, притерпелась. И примирилась… почти. Нет, всё-таки Владлен Сергеевич не прав! Можно ли смириться, если тебя, скажем, ни за что упрятали в тюрьму? Или увезли, не спрашивая согласия, в чужую страну, и не отпускают домой? Пробовала уговаривать себя смотреть на происходящее,
