тное время он любил. Не из-за тепла – ведь в декабре во вьетнамках на босу ногу даже в полдень не упаришься, – а по причине нарастающей зрительной видимости. Потому как питательные вещества на помойках уже заметны глазу, а драться из-за раннего часа ещё не с кем, кроме жадных на витамины ветеранов труда.
Сегодня на первый случай он имел много хлеба, а на второй – пропитавшиеся супом колбасные очистки, апельсиновую кожуру и ещё живого голубя. Употреблять птицу он не стал, а привязал пока суровой ниткой за лапку, чтобы та подышала воздухом до обеда. Кроме всего случилась в мусорном бачке подле посудохозяйственного магазина шоколадная конфета. В которую было трудно поверить, поскольку она оказалась первой в жизни Тормоза и чудилась ему злокозненной ловушкой параллельного мира. Всё же, преодолев ужас, он быстро сунул конфету в карман и, не оглядываясь, убежал. А потом долго, до самых утренних троллейбусов носился по улицам, ломая тонкий девический ледок на лужах, рыча и повизгивая от избытка чувств. Лужи хрустели и всхлипывали у него под ногами, но Тормоз этого не слышал, поскольку нутряными устремлениями он был выше конкретных звуков, сопровождавших его движение; он призывно тарабанил растопыренными пальцами в пыльные окна десяти-, одиннадцати— и двенадцатиэтажек, показывал заспанным гражданам радостную находку, пускал носом пузыри, придумывал новые слова и рассказывал свою маловероятную жизнь.
Ещё Тормоз пытался поведать людям, что скоро пойдут ледяные дожди, которые будут пахнуть отдалённой весной; возможно, город так пропитается бесхозной небесной влагой, что разбухшие дома перестанут сопротивляться неожиданной свободе и развалятся на куски, превратившись в грязное месиво прошлой жизни. Ему такое развитее событий не казалось устрашающим, поскольку к тому времени он уже наверняка успеет съесть факт своего свежеобретённого везения. Конечно, не каждый сумел бы решиться на подобное, ведь конфета – это не червяк или гусеница, а форменная выдумка затейливого мира и признак спущенной свыше невероятной сказки.
Тормоз был чрезвычайно доволен и гордился собой, и всячески выражал свою радость. Которая состояла из десяти тысяч улыбок и как минимум двух мешков хохота. Это не считая разнообразных довольных ужимок, весёлых гримас и всяческих дураковатых кульбитов, хоть и неприличных с виду, однако вполне безобидных и, соответственно, не представлявших опасности для попадавшихся ему навстречу нечаянных прохожих.
Да, он очень гордился собой. Особенно когда предвкушал близкое время и свои скромные действия среди вероятностей скоропостижного благополучия. О нет, он не станет употреблять счастливую находку самопроизвольно, как недоразвитый придурок, а уничтожит её чисто, безгрешно и общепонятно – вместе с теми, кто даже не подумает подвергнуть его осуждению… Как всякий человек, которого привыкли обижать, Тормоз отличался практическим умом и теперь собирался поделить сласть между двумя своими невестами Катькой и Машенькой, ученицами девятого класса. Он привязался к девочкам за то, что при каждой встрече они подолгу страстно выдыхали ему в лицо табачный дым и, смеясь, позволяли докуривать свои душистые сигареты. А иногда спускались в подвал и давали трогать себя под одеждой, после чего били, били, били его в темноте молодыми своими красивыми ногами, отчего у Тормоза в мозгу начинал шебуршать ласковыми пальцами неясный инстинкт природы, а в его носовой области открывались бульканье и свист, как будто там свили гнездо певчие птицы, решившие, что наконец приспела пора предстать перед миром во всей красе своих неподражаемых голосов. О, как Тормозу становилось хорошо и безумно! До такой степени, что он дрожал, слабел всеми внутренними членами и терял сознание. Разве можно было после этого не любить Катьку и Машеньку? Нельзя, никак нельзя! И он любил их нечеловеческой любовью, тягучей и почти невозможной – такой, что готов бы убить обеих, если надо.
Невесты скоро должны были идти в школу. Они жили в одном подъезде: Катька на третьем этаже, а Машенька на пятом. И Тормоз с безропотным видом ждал их на скамейке возле дома, стараясь не держать никаких особенных мыслей, потому что от мыслей ему делалось печально, а он этого терпеть не хотел.
Время от времени на него наплывала короткая дремота, и в укрытом от чужих глаз пространстве его сновидений начинали стремительно клубиться образы нечленораздельного греха, зыбкие, но увлекательные. Тормоз стремился к ним всей душой, подёргивая руками и ногами, однако оставался на прежнем месте, разгорячённо постанывал, плакал бессильными слезами – и просыпался для новой реальности предполагаемого будущего. После чего решал набраться бодрости и ждать Катьку и Машеньку с твёрдо открытыми глазами.
Неожиданно навстречу случайному взгляду Тормоза появился участковый лейтенант Скрыбочкин, старавшийся держаться под углом к горизонту градусов хотя бы в сорок пять. Участкового сопровождал добровольный дружинник Григорий Шмоналов. Блюстители с вечера вели борьбу с холодом на городских улицах и распугивали чужие сны слабовнятными, но не лишёнными настроения казачьими песнями – до тех пор, пока у Шмоналова не закончились деньги, – и теперь оба собирались разойтись по домам.
При
