трёхэтажке, за авторством, кажется, Шехтеля, с внутренним лифтом, широкими лестницами и высокими потолками; советская власть поделила доходный дом на коммуналки. Спустя какое-то время после окончания эксперимента со сном Фабиш стал вести себя странно. Звонил ночью в квартиры соседей и шептал в замочные скважины: «Я понял… Христос и Лазарь… Она воскрешает нас каждый раз, как Христос Лазаря, только не на четвёртый день, а сразу… пожирает и воскрешает, чтобы питаться снова и снова… Мы не помним своих смертей, когда просыпаемся… мы все мертвы, мертвы с момента своего первого сна в утробе мёртвой матери… гнилое мясо, воскрешённое её дыханием… мы должны сгнить окончательно, освободиться, выбраться из головы мёртвого бога… не спать…» Об этом Гуру поведал сосед Фабиша, суетливый добродушный еврей с седыми кочками над ушами. Тот самый понятой, которого привели чекисты, когда брали Любу. «Имел я за Игнатом Тимофеевичем одно наблюдение, до того, как он в двери шептать стал. В парке случайно его увидел, – вещал еврей, прилипший к Гуру на лестничной площадке, словно не он, а сама новость караулила доктора, пришедшего навестить Фабиша. – Так и там он странностями занимался». – «Какими?» – «Спящим в лица заглядывал… Да, да, и не смотрите на меня так. Было! Сядет рядом на край лавочки и смотрит, изучает, и сам Моисей не поймёт, чего ищет». Уходя, Гур спросил: «Вы когда переехали?» – «Двадцать лет уж тут». – «Врёте», – вырвалось у Гура. – «Не надо таких слов, молодой человек, так и обидеть можно старика».
По пути к метро Гур думал о говорливом еврее. Как тот мог быть его, Виля, соседом и одновременно соседом Фабиша, который обитал на другом конце Москвы? С момента завершения эксперимента Гур усердно искал хоть какие-то (кроме звуков за стенами, за мембраной сна) признаки сдвига реальности, надвигающегося безумия, и, не находя, испытывал почти болезненное разочарование. Поэтому даже обрадовался проклюнувшейся странности: вечный сосед, призраком скитающийся от дома к дому.
Перед тем, как уйти в отпуск, он узнал, что солдаты, которые выносили тела из камеры, покончили с собой. Один перепилил вены деревянной расчёской. Другой сунул в рот ствол автомата. Третий лёг на включённую газовую плиту. Четвёртый выпил две бутылки уксуса. Чабров подшил это в отчёт, закрыл папку и загнанно посмотрел на Гура. Он будто прощался, не на месяц – на срок гораздо больший, до некой неизбежности.
В отпуске Гур спал по восемнадцать-двадцать часов в сутки. Яркие сны раскачивали его на внимательных, тёплых руках, в них было уютно, как в новенькой лаборатории, где всё и вся в твоей власти. Пробуждаясь, он видел, как умирает квартира – осыпается, тускнеет, сжимается, и спрашивал себя: почему объекты боялись спать? Почему рвали и потрошили собственные тела, пытаясь укрыться от некой тени?
Они просто не знали, что такое спать наяву. Их короткие сны были неспокойными и умерщвлёнными, они боялись долгой бесконечной дрёмы. Они были плохими людьми, преступниками (а его сестра?), и без сна с ними случились плохие вещи. Соки подопытных текли в никуда, Серой Бесконечной Твари не доставалось ни капли… а он, а с ним… Он должен узнать, что скрывается в пузыре сновидений и что приходит
