style="font-size:15px;"> – Если ты изучил трактат, – Арис собрался с духом, – тебе ясно, я не выдавал тайну изготовления, ибо она известна всем, кто когда-либо использовал пергамент для письма. Кожи сначала вымачивают в растворе извести, потом мездрят, гладят пемзой и втирают мел…
– Тайна заключалась в том, какую кожу используют для выделки! – прервал Таисий Килиос. – И не нашествие варваров, а твой трактат стал вреден для коллегии пергаментщиков. И ладно бы, коль ущерб потерпело только ремесло. Ты опозорил Элладу перед всей Серединой Земли, унизил эллинов, уподобив их варварам. Ты привил омерзение к пергаментным рукописям философских трудов и трактатов по естествознанию. Ты дал право римлянам осуждать ценности эллинского мира. И достоин смерти.
Сказано было так, что сомнений не оставалось: этот судья приведёт приговор в исполнение и не спросит о последнем желании.
И тут Арис вспомнил о незаконченном сочинении и попросил хладнокровно:
– Дозволь мне, надзиратель, завершить труд. Потребуется ещё месяц или чуть поболее…
Таисий Килиос взглянул с неким пренебрежением: должно быть, уже видел его обезглавленным и со снятой кожей.
– Ты неуёмный, Аристотель, – пробурчал он. – Я вынес тебе вердикт…
– Отложи казнь, эфор.
– Неужто тебя прельщает слава после жизни? Что ты хочешь сказать потомкам? Вновь возмутить их разум подобными творениями? – Он глянул на ларец. – Возвысить дикарей унижением страдающей от них Эллады?
– Потомкам поведаю, что зрел при жизни. А им уже судить, прав был или виноват…
– Хочешь суда времени? – скучающе произнёс эфор. – Добро… Пойди с моей стражей и принеси свой труд. А там уж я решу, завершать его или предать огню.
– Оба принести или только незавершённый? – спросил Арис, чувствуя, как ледяная рука смерти чуть освободила горло.
– У тебя их два?
– Да, надзиратель. Одно сочинение под именем своего господина я закончил. Другое же творил втайне от него…
– Принеси оба!
Стражники Таисия Килиоса встали по бокам и повели его на виллу, где трудился философ. И эти короткие минуты жизни, покуда он ходил за сочинениями, показались прекрасными, ибо он вновь ощутил все радости бытия. Он наполнялся торжеством, что светит солнце, ветер ласкает кожу под тонким хитоном, ещё живую, чувствительную, приросшую к его плоти, и море плещется, балуя слух; узрел и ощутил всё то, что стало уже привычным. Успел вспомнить Гергилию, утешиться надеждой, что она всё-таки родила сына, дала имя Никомах, как обещала, и даже на короткий миг восторжествовал, что умрёт и оставит на земле своё семя – наследника. И сожалел, что не сможет по достижении отроческих лет взять его в ученики.
Эфор же через слуг принял папирусы и стал читать тут же, на пристани, веля отвести Ариса в сторону и держать под охраной стражников. Философ лёг на песок и не коротал время, а наслаждался им, вспоминая, как очутился на этом
