не скроешь – оттого такой свет, радость, нежность, печаль и совершенство; как ночь в дороге, как дождь в солнце.
– Вау, девушка, – сказала Сильвен, – давно пора бы, – подмигнула.
– Я сейчас возьму тарелку, – озвучил Тео, – и уйду в свою комнату.
– Я просто спросила. Она красивая. Только, по-моему, старше тебя. Она как Сильвен. Как ее зовут, Тео? Такое красивое имя, звукопись…
– Матильда Макфадьен, – ясно проговорил Тео.
– Знаю я тут одну, – ответила Сильвен.
– И она тебя знает. Только, пожалуйста, Сильвен, Матильда не моя девушка. Мы просто болтаем, и находим болтовню друг друга занимательной.
– Боже, Тео, ты разговариваешь, как персонажи Оскара Уайльда, – застонала Сильвен. – сейчас я возьму тарелку и уйду в свою комнату.
– Ты знаешь ее, Сильвен?
– Да, мам, мы на одном потоке. Очень богатая девочка. Все крутое: машина, туфли, шарфы из шелка и кашемира, и даже перо на ручке золотое.
– Завидуешь? – спросила мама, доставая маффины из духовки.
– Нет… защищаюсь. Просто она… ну, она может быть жестокой. Она из мира, где задано, как в геометрической задаче, что все неравны.
– Макфадьен, – повторила мама, будто это слово было кусочком фруктового льда, слишком большим, и обожгло ей нёбо. – Я вспомнила, где слышала эту фамилию. Тот человек, однажды в воскресенье, месяц назад. С которым ты разговаривал… в дорогом костюме… и потом к вам подошел отец Матфей, и вы были явно недовольны вмешательством…
– Седрик Талбот Макфадьен. Он покровитель прихода.
– Да. Это совпадение?
– Он ее дядя… Это совпадение, мам, – и Тео взял свою тарелку, и ушел в комнату, лег на кровать, положил тарелку на живот, и понял, что есть уже не хочется. Он в чем-то завяз. В измышлениях, снах, музыке, и всё это несбывшееся, всё это надоело; Тео хотел назад свою прекрасную распланированную жизнь; все расписано в ежедневнике – каждый год новый – в бело-золото-красную полоску, черный кожаный, с атласной коричневой лентой-закладкой, нежно-голубой, с импрессионистским маяком, еще один черный, глянцевый, с «Наполеоном на Аркольском мосту»; вот живешь и мечтаешь, что однажды будешь на вершине горы, сидеть рядом с кумиром, и болтать ногами, скидывать докуренные сигареты вниз и пить вместе «кровавую мэри»; живешь и думаешь, что идешь по пути, не сворачивая, начертанном свыше; молишься; и даже видишь его в облаках – все складывается в рисунок от этой детской веры; а потом понимаешь, что проваливаешься – в черную дыру, поглотившую все твои звезды; что нет ничего и не будет; что ты ни на сантиметр не продвинулся, ни приблизился; все так же далеко, как и в детстве – мечты о собственном Воклюзе, мечты о синеглазом человеке рядом, плечом к плечу; и что лучше бы не было ничего, никаких фантазий, никакого яркого воображения; лучше бы ты вообще ни о чем не мечтал, не умел;
