ведь такие силы, такие ведь грядут. Раздавят, и мокрого места от меня не останется!
– Может, я смогу уговорить тятьку…
– Эх, да что пытаться, Есюшенька, пустое всё. Навряд тебя послухает. Вскружили ему головушку так, что вскоре уготовано ему будет потерять её вовсе.
Старичок помолчал, и добавил:
– Всё опять повторяется, как встарь. Снова эта сила явилась в наш мир, и нужен ей для дел её и твой тятька, и конь такой вот масти, как наш Уголёк. Я же ведь так вот гриву на прощанье расчёсывал, другому славному коню, пару сотен лет назад тому было, при Петре-государе…
Конюшник ещё долго охал:
– Но ты не печалься пока, раньше сроку-то, девочка! Вон, и сапожки у тебя теперь есть какие славные! Ещё предстоит тебе в них путь немалый прошагать. Знаю, знаю я о тебе – дар будет. Научишься ты с нашим братом, который для других невидимый, дружбу водить. Но как же нелегко тебе эти познания дадутся! Что ж я, ною тут… Дел невпроворот! А ты иди, иди себе, а то ведь, неровен час, начнут ещё искать!
Есия вышла из хлева и зашагала к дому, а плач и стоны за спиной не умолкали. А, когда воротилась к теплу, удивилась пугающей тишине. Все же только радовались обновкам да сладостям, а теперь будто все ушли!
Мама лежала – бледная, вмиг осунувшаяся, а отец и сёстры окружили её в молчании:
– Доченька, подойти до меня, голубушка, наклонись, хочу тебя в последний раз рассмотреть, – еле слышно сказала Ульяна. – Я ведь вот-вот умру…
Молчаливыми свидетелями их напряжённой беседы были только старинные иконы. Евтихий, не смея поднять глаз на незваного гостя, кряхтел, утирал влажный красный рот длинным рукавом, переводил блуждающий трусливый взор то на одного, то на другого святого, и в каждом тёмном лике читал немой укор:
– Так что же ты, выходит, смалодушничал? Ты – сын Никиты, потомок самого Геласия? – Фока уже не в первый раз с холодной точностью перечислял длинную родословную дьяка, и каждое имя сыпалось, словно камни, от которых не укрыться:
– Да говорю же, что приехал я в нужный час, всё, как и было мне завещано… к тому распроклятому трактиру, и всё в точности и увидел – горел там огонь, горел! Зло так, пугающе, аж мурашки по коже.
– Вот и ты струсил!
– Да нет же, нет! Не в том вовсе дело было! По-другому всё оказалось. Остановился я, значит, на самом перекрёстке, а там одна лошадь уже стоит, да и ещё крестьянин подъехал на расписных таких санях. Конь у него чёрный, видный собой весь. Ну и я, и я, – Евтихий поперхнулся и начал икать, выпучив по-рачьи глаза. – Вот я и не решился войти, повернул сани, да и вернулся к себе. А как быть, если всё сложилось не так, как мне мои сродники завещали, они мне ничего не говорили, что я там не один буду…
– Да замолкни ты уж! – огрызнулся Фока.
В наступившей грузной тишине дьяк не знал, как оправдаться. Он трепетал перед гостем, сжимавшего в руке чехол – явно с оружием. Мысли блуждали судорожно, и дьяк пытался, словно тонущий, схватиться хотя бы за какой-нибудь
