Бог в помощь, – отвечаю я, – и всей твоей честной братии. Нет у меня кошелька, только жизнь. Но зачем она тебе, добрый господин? Жизнь это такая штука – она может принадлежать только тому, кто ею владеет, и ни отдать ее, ни поменять не представляется никакой возможности. Так, во всяком случае, философы говорят.
– А! – говорит он и стаскивает с морды платок. – Это ты, средний брат! Прости уж, не признал тебя.
– Меня признать непросто, – соглашаюсь я, – потому что я во всем средний. Я как все. А вот Салли мою по шляпке можно признать.
– Я на осликов, – говорит вольный господин, – редко обращаю внимание. Все больше на жеребцов в богатой сбруе.
– Ну, – говорю, – у каждого свои слабости.
– Ладно, – говорит вольный господин, – раз уж судьба нас свела, милости прошу к нашему шалашу. Пошли, выпьем, как раз пора перехватить чего-нибудь, а то все утро торчим тут на дороге без толку.
– Отчего ж, – говорю, – не выпить с тобой, и твоими доблестными друзьями? Пошли, выпьем. Спрыснем удачу.
И, держа Салли за повод, нырнул за ним следом по незаметной тропинке.
Даже вольному человеку какая-никакая, а крыша над головой нужна, потому наши вольные господа устроили себе настоящее логовище, на стенках у них висели мавританские ковры, на полу шелка всякие... Пили и ели они на серебре – не я один проезжал по белой дороге... В котле варится похлебка из зайчатины...
– Ну, – говорит вольный господин, – садись и угощайся, средний брат.
– Весело живете, – говорю я, – а чьи это земли?
– Людоеда.
Я заячью ножку чуть не уронил.
– Не боитесь, господа хорошие?
– Людоеду и без нас хватает, с кого шкуры драть, – отвечает вольный господин, – а владения у него большие, леса богатые... Вот рядом рыцарь живет, такой с синей бородой, так он победнее будет маленько...
– Жил, – поправляю.
– Э? – поднял брови вольный господин.
– Эге, – говорю я, – неудачно получилось, право слово...
– Я-то думал, что ты простак.
– Я и есть простак. Даже два золотых, что заработал, госпожа его, а ныне безутешная вдова, и то с меня удержала.
– Баба, – говорит вольный господин, – она баба и есть. Дочь змеи.
Только-только завязался у нас душевный разговор, как вдруг – фррр! Что-то врывается в шатер и кидается мне на грудь; такой комок взъерошенной шерсти.
Я, значит, беру его за шкирку, отрываю от себя, а он мне когтями в куртку вцепился, не отпускает.
– Ох, ты! – говорю, – да это ж кот Жана, младшенького моего. И до чего перепуганный! Как бы чего не приключилось с малышом нашим.
Малыш-то уже пару лет, как бороду бреет, и не одну девку в округе обрюхатил, но ведь все равно братик, младшенький...
Кот когти убрал, морду лапой утер, и тут я вижу; батюшки, да он в сапогах!
Ну, сапоги, конечно, паршивые, скроены кое-как, да и чего хотеть: кроились-то на кошачью лапу.
–
