аже нравилось. Виной поганым мыслям – мучительное ожидание, выевшее все его силы. Да еще и вид этих железных коробов, скрывавших все городские памятники, не прибавлял бодрости духа. Какой-то из новых законов приказывал прекратить демонстрацию объектов мнений и ценностей, которые могут быть неприемлемы или оскорбительны. Он не помнил точную формулировку, но смысл был примерно таким. И, разумеется, под «объекты мнений и ценностей» тут же попали все произведения искусства. И смешно, и плакать хочется: все, что в двадцатом веке признали охраняемыми шедеврами, теперь не могли просто демонтировать. Вот и арку Веллингтона, мимо которой такси проползло около получаса назад, венчала теперь не колесница с Ангелом мира, а жестяной ящик, от чего вся конструкция смахивала на пирамидку из гигантских детских кубиков.
Кроме того, Глеба не отпускало чувство, будто он идет на преступление, ведь направлялся он не куда-нибудь, а в Королевскую Академию художеств – на собственную выставку. Хоть это было все еще законно, подобные мероприятия уже давно не встречали теплого отклика. А если точнее, уже несколько лет как они становились причиной негодования, демонстраций, судебных исков, а порой даже беспорядков. Глеб ни капли не сомневался, что этот раз не станет исключением – чем дольше он торчал в пробке, тем больше становился шанс наткнуться на разгневанную толпу.
Вскоре он не выдержал и постучал в стекло, отделявшее его от водителя.
– Эй, мистер, я дойду сам, спасибо! – он приоткрыл дверь автомобиля и просунул на утопающую в дожде улицу зонт. Лучше уж добраться до Академии мокрым, чем не добраться вообще. Воздух был настолько тягуче-влажным, что зонт оказался совершенно бесполезен – новенькое пальто на его плечах мгновенно отсырело и повисло тяжелой мокрой тряпкой.
– Да чтоб тебя разорвало! – взвыл Глеб, когда зонт напоследок еще и вывернуло ветром. Пытаясь не думать о том, в каком виде ему придется переступить порог Академии, он начал гадать, как пройдет сегодняшний вечер. Целый зал был отведен только под его скульптуры, прилетевшие прямиком из Петербурга. Странно, что эту выставку вообще разрешили, ведь цензура становилась все строже и строже. Политика Академии, как всегда, была проста: кто не приглашен, тот ничего не знает. Хотя, вернее было бы сказать: кто ничего не купит, тот не приглашен. Насколько слышал Глеб, здесь на выставках можно было встретить только определенный и довольно узкий круг людей, да еще журналистов, которых больше привлекали возможные стычки с демонстрантами. Для него, едва шагнувшего в мир большого, цензурированного и очень дорогого искусства, все это было незнакомо и волнительно.
Вскоре Глеб вырвался из потока прохожих и юркнул во внутренний дворик здания, щедро облепленного уже привычными глазу коробами. Вот она, Королевская Академия художеств, стыдливо прикрывшая срамоту: скульптуры Рафаэля, Тициана, Микеланджело и да Винчи, украшавшие когда-то арки второго этажа. Перед входом, как он и опасался, – демонстранты, со скучающим видом подпиравшие колоннаду. Пока еще не толпа, и десяти человек не наберется, но все-таки страшновато.
Едва Глеб ступил на брусчатку двора, как протестующие принялись толкать друг друга локтями и кинулись разматывать плакаты, до того мирно лежавшие в сторонке.
«Долой обман!» – кричала надпись на одном из них.
«Свобода мыслей – наше право!» – орала вторая, настолько яркая, что Глеб не смог не пробежать по ней взглядом. А взгляда он пытался не поднимать, шаг – не сбавлять. Главное не влететь прямиком в колонну, вместо двери.
– Хватит навязывать свое ненормальное мнение! – как-то неуверенно продекламировал один из протестующих. Остальные лишь проводили Глеба взглядом.
Захлопнув за собой двери Академии, он почувствовал себя в безопасности. Интересно, и как он будет отсюда выбираться? Ведь демонстрантов не могут просто разогнать – это незаконно!
Тревога неслась за Глебом по ступеням лестниц, по коридорам и залам, никак не желая оставить его в покое, но отступила, едва он увидел афишу на одной из дверей. Она сильно уступала плакатам протестующих, но Глеб ни за что не назвал бы ее скромной. Ведь на ней было его лицо. Если сказать точнее – портрет, еще точнее – фотография с довольно неудачного ракурса. «Глеб Марков. Мифы славянской культуры», – гласила витиеватая надпись ниже.
Звук, с которым Глеб отворил двери в зал, едва его не оглушил. Он сделал несколько шагов и оказался среди скопища существ, в любую секунду будто готовых сорваться с места, полететь, броситься со своих постаментов. Древние боги не отрывали взгляда от его лица, лешие были будто сплетены из корней деревьев, водяные блестели влажной кожей, а духи и мелкие твари, что по легендам заводили путников в глушь болота, сияли манящими огоньками. И все они будто собрались вокруг центральной скульптуры. Это была Сирин, райская птица. Ее будто смущенное лицо едва выглядывало из копны пушистых волос – она только собиралась начать свою песню, предрекая счастливое будущее и сводя слушателя с ума. Тело ниже шеи было птичьим, раскинутые крылья переливались невесомыми перьями,
