одного.
– Струма остался бы доволен, если бы вы расправились со всеми нами, – снова заговорила Магадиз. – Но вы этого не сделали. И даже когда появилась надежда, что мы успеем закончить ремонт, вы с риском для жизни отправились исследовать останки чужого корабля. Экипаж и пассажиры оценили ваш поступок и сочли его достойным уважения.
– Струма просто искал удобный случай убить меня.
– Решение принимали вы, а не Струма. И мы тоже приняли окончательное решение. – За непреклонностью Магадиз угадывалась все же малая толика сострадания. – Мы с доктором Грелле возвращаемся в криосон. Наше пробуждение было временной мерой, и теперь мы должны подчиниться своей судьбе.
– Нет! – повторила я. – Останьтесь со мной. Вы же сами говорили, что не все должны умереть.
– Мы смирились со своей участью, – сказал доктор Грелле. – А теперь, капитан Бернсдоттир, вам нужно смириться со своей.
И я смирилась.
Я верила, что у нас есть нечто большее, чем просто шанс. Я думала, если спасется хоть один из нас, тысячи других тоже удастся вернуть к жизни. И как только они проснутся, среди них найдутся свидетели, которые подтвердят мою версию событий.
Но я ошибалась.
Корабль отремонтировал себя, и я прилетела на Йеллоустон. Как я уже сказала, были приняты все меры, чтобы уберечь меня от последствий долгого криосна. Когда меня оживили, осложнения оказались минимальными. Я помнила почти все, с самого первого дня.
Но остальным – тем нескольким тысячам, которые уцелели, – повезло меньше. Одного за другим их выводили из криосна и у одного за другим обнаруживали различные нарушения памяти и утрату личности. Те из них, кто сохранил самое ясное сознание, пройдя через все испытания с наименьшим ущербом, не могли подтвердить мой рапорт с той точностью, какую требовало общественное мнение. Кое-кто вспомнил, что его привели в минимальное сознание и убедили поддержать решение пожертвовать частью пассажиров (большей частью, как потом оказалось), но эти воспоминания были смутными, а порой даже противоречивыми. В других обстоятельствах все можно было бы списать на постреанимационную амнезию, не запятнав мою репутацию. Но в этом случае все вышло иначе. Как мне удалось сохранить полное сознание, единственной из всех?
Думаете, я не пыталась оправдаться? Пыталась. Много раз за эти годы подробно рассказывала о случившемся, не утаивая ничего. Я обратилась к корабельным записям, отстаивая их достоверность. Это было нелегко, потому что на Фанде осталась семья Струмы. Со временем вести дошли и до нее. У меня наворачивались на глаза слезы при мысли о том, что этим людям пришлось вынести из-за его предательства. По иронии судьбы они ни разу не усомнились в моем рассказе, хоть он и обжигал их сердца.
Но вспомните фандскую пословицу, которую я привела в самом начале: «Позор – это маска, которая становится лицом». Я также говорила и о последствиях: о том, что к этой маске
