из граждан России, кто искренне недоволен существующим миропорядком, ужимками правительства, клоунадой телевизионных прим, сексом в исполнении жены и заочной трепанацией черепа в исполнении тещи, а еще всем тем, что совокупно именуется серенькими словечками «быт» и «повседневность», просто никогда не оказывались в положении гражданина Гамова.
Что является наиболее неприятным при пробуждении? Разумеется, свирепая трель будильника. Одухотворенное лицо жены или, еще хуже, совершенно невнятная женская мордочка со следами явного похмелья на лице и легким флером первого знакомства… Ну наконец – бодун.
Впрочем, все эти – безусловно свойственные русской ментальности – неприятные нюансы иного пробуждения совершенно естественно и непреклонно меркнут перед тем, что обнаружил Костя Гамов, которого угораздило открыть глаза в очаровательном помещении. Оно было затиснуто между двух магистральных стен, шло уступами, площадками длиной метра два каждая. Очень сыро. Между стенами было не больше трех шагов. Они слагались из грубых тесаных камней, впрочем пригнанных друг к другу так плотно, что нельзя было просунуть и кончик ножа. Хотя ножа у Гамова не было, да и, как показали последующие события, он едва ли пригодился бы.
Вход в узилище был перекрыт мощной ржавой решеткой. Гамов, находящийся на последней, нижней площадке, поднял голову на затекшей шее (даже помогая себе рукой) и увидел падающие на прутья решетки размытые тени. Там, за решеткой, стояли двое и беседовали. Со своей позиции Константин едва ли мог разглядеть подробности… Сырые, надтреснутые слова на незнакомом языке падали одно за другим.
Гамов поднялся на ноги и, взобравшись на следующую площадку, ощупал свой изодранный скафандр, который сорвали с него при транспортировке в это уютное местечко с мокрыми каменными стенами, воссоздающими в памяти картонные ужасы детских аттракционов-страшилок. Скафандр был пробит в нескольких местах. Оранжевый же комбинезон, который положено надевать поверх скафандра, был разрезан на несколько неровных полос, залит чем-то едким, мерзким, определенно напоминающим по запаху нашатырный спирт, но с тошнотной кисловатой примесью. Гамов осторожно наклонил голову к правому плечу, и в мозгу шевельнулась застоявшаяся, тугая боль. Тяжелая, неповоротливая, как от удара массивным, тупым предметом.
На самой верхней площадке, той, что была ограничена ржавой решеткой, стоял большой чан из тускло поблескивающего серебристого металла. По стенке котла стекали мутные блики. На внушительную посудину был наброшен полог черно-белой полосатой ткани, который, однако, не закрывал всего чана, оставляя открытым небольшой прогал темного пространства.
Именно из этого не затянутого тканью прогала высовывалась почти белая рука, неподвижно зависшая на краю чана. Длинные, тонкие пальцы, как у пианистов. Стылая синева под ногтями, припухлости на запястье, схваченном, как браслетом, засохшей струйкой крови.
– Так… Нормально вчера погуляли, – неопределенно сказал Константин, поднимаясь еще на одну площадку выше и рассматривая и мертвую руку, и – на серебристой стенке котла – мутное собственное
