Но как такое возможно? Маги занимаются целительством, помогают с погодой и урожаями, развлекают публику фокусами. Любая иная деятельность под строгим контролем государства. Да и не слышно о магах давно. Иллюзионисты еще мелькают в печати, остальные – точно вымерли. А скольких я встретила во Фракании? Трех! Больше, чем за свою прошлую жизнь. И двое – явно не в иллюзиях были сильны.
Я снова и снова прокручивала бой на пристани. Ощущение чужой силы. Жуткое чувство, когда жизнь перестает принадлежать тебе, когда перехватывают нить, и ты понимаешь – еще чуть-чуть – и она оборвется, открывая дверь в бездну.
Ненавижу магов еще больше сторожевых псов. Внутри до сих пор холодеет при воспоминании о битве. Неужели маги снова набирают силу? Хотят вернуть те жуткие времена, когда все подчинялось им?
Нет, невозможно. Мир изменился. У нас появились порох, оружие, двигатели. Какие-то безумцы пытаются освоить полеты в небо, чтобы распугивать там птиц. Да и медицина не стоит на месте. Мы все меньше нуждаемся в чудесах, так что же случилось во Фракании? Только ли попытка овладеть военными кодами?
От всех этих размышлений у меня разболелась голова. О Леоне я запретила себе думать, потому как сердце при мыслях о женихе начинало ныть, а на душе становилось так тоскливо, что впору о петле думать, а не планы на побег строить.
Я хотела и боялась того, что он меня освободит. Больше всего пугало то, что попытка добиться моей свободы разрушит его жизнь. Вряд ли на расстрел, но в ссылку наш император вполне может отправить. Не хочу, чтобы Леон пострадал. Ему и так досталось из-за меня. Если сбегу – не будет ли лучше исчезнуть? И больше никогда его не увидеть?
От накатившей горечи в глазах защипало, и я поспешно их прикрыла, скрывая слезы от тюремщиков.
Шанти, прекрати. Ты прошла через столько испытаний, так почему простой арест ввергает тебя в отчаяние? Может потому, что ты считаешь его предательством? Но эти люди, пусть они и твои земляки, выполняют приказ. Вопросы надо задавать тому, кто его отдал.
– Тормози.
Наш автокар засигналил, и мы остановились на окраине поляны. Хлопнули дверцы, тюремщики, не скрывая облегчения, выползали из машин размяться.
– Эй, дарьета, – офицер просунул голову в салон, – вас проводить до кустиков или сами дойдете?
– Дарьета ВанКовенберх, – поправила, искренне сожаления, что правила высшего общества запрещают опускаться до уровня обидчика. А значит, ни чая в лицо, ни такого же «Эй, дэр», офицер не получит.
– Справлюсь, – стараясь сохранить достоинство и не морщиться, я выбралась из машины.
Апрель. Где-то поспела клубника, цветут цветы, а у нас среди деревьев лежат сугробы, небо хмурится серыми тучами, и березняк стоит голый. И как приличной дарьете найти здесь «кустики»? Разве что набросать валежник и спрятаться за ним?
Рыхлый наст не держал, и я шла, проваливаясь по щиколотки. Снег попал в ботинки, так что мокрые ноги мне
