ой пшеницей и полынью.
Война!
Бомбежка застигла многих хуторян на огородах. Будто стеганула по ногам размашистая плеть и – скосила. И лежали они, объятые неведомым страхом, вжимаясь телами в заклеклый чернозем, ощущая непрочность плоти своей и уповая на везение да высшую милость. Господи, сохрани и помилуй! И только старик Шаганов оставался неподвижен. С поднятой головой стоял он на береговой низине, высокий и худой, сжимая в руках косу. Ветер полоскал седую бороду, трепал подол линялой казачьей рубашки. На загорелом лице, искривленном гримасой гнева, шевелились губы. В сердцах он даже замахнулся косой вслед самолетам, устремившимся к святопольскому шляху…
Война!
Как только взрывы затихли, хуторской люд, опасаясь повторного налета, кинулся в укрытия, в прохладу сумрачных погребов. И вновь Тихон Маркяныч Шаганов, вопреки общей суматохе, подался с огорода без спешки, уступая настойчивому зову снохи Полины. Прежде чем спуститься в подземелье, повесил косу под застреху сарая и сладил самокрутку.
Ощупью он спустился на дно каменной темницы, где устоялся аромат дынь, пахло брагой и кислиной огурцов. В напряженной тишине смутно обозначились силуэты женщин, примостившихся на опрокинутой пустой кадушке. Тихон Маркяныч чиркнул спичкой, прикуривая, и заодно высмотрел место на краю рундука.
– Ну, с крещением, милые! – неостывшим голосом проговорил старик и осекся, удивленный тем, сколь громко прозвучали под низкими сводами его слова.
Потрясение от внезапной бомбежки сковало казачек немотой, ни Полина Васильевна, ни Лидия не откликнулись. Лишь в наклонном луче, падавшем от щели в дверце, блеснули испуганные глазенята правнука Федюньки. Он ерзнул на коленях у матери и шепотом спросил:
– Дедунь, а мы долго будем ховаться? А то холодно…
Лидия крепче прижала его к себе, а бабушка сдернула с головы косынку и укрыла плечи мальчонки, глухо проронила:
– Потерпи трошки, болезочка.
Ожидание новой беды томило души. Обостренный слух ловил малейшие звуки во дворе. Вот мимо погреба, квохтая, прошла разморенная жарой курица. Тонко жужжа, в полусвете пригребицы закружилась над ящиком с грушами оса. Потом послышалось, как проволокла цепь Жулька и так же, как обычно при раскатах грома, стала пронзительно взлаивать.
– Значится, уже близко фронт, – вздохнула Полина Васильевна и, помолчав, прибавила: – За грозу, глупая, принимает…
– Немцы? Да, мама? – встревожился мальчик.
– Они далеко, сыночка… Не бойся, – успокоила Лидия, жадно вдыхая запах его волос, припорошенных подсолнуховой пыльцой.
– Ты, Федор, не робь! – ободрил прадед. – Раз есть ты коренной казак, то должон не страшиться. Ни германца, ни турку, ни японца косоглазого. А черт явится – по рогам его! Понятно тобе?
– Ага.
– А как по уставу ответствовать?
Пострел заученно выкрикнул:
– Так точно!
– Во! Сразу видно, чейный ты правнук.
– Такое творится, а вы шуткуете! – не сдержалась сноха. – Яша на фронте. Степан Тихонович наш в голом степу. Сердце разрывается! А вам и байдуже.
– Будя! Неча нюни распускать! – Тихон Маркяныч швырнул окурок под ноги и встал с рундука. – Чо же теперича? Башкой об стену биться?.. Стервятники, небось, уже черт-те иде, а мы тута кости морозим! Вы как хочете, а я добровольно в яме[1] загинать не стану! Да и какой там фронт?.. Самая что ни на есть, обнакновенная гроза собирается. По горизонту тучки блукатили.
– Вы куда? Папаша! – всполошилась Полина Васильевна, но своеволец, горбясь, уже поднимался по ступеням. В распахнутую дверцу плеснул розовый закатный свет. Открылся клочек чистого неба. Повеяло теплом. И явственно донеслась канонада.
– А почему так долго гремит? И не гроза это вовсе, а война! – как взрослый, уверенно заметил Федюнька. – Я в кине про Чапая слыхал, как пушки бьют…
Мальчуган замер на полуслове, почувствовав кожей виска, что теплая мамина щека вдруг стала мокрой. Он обернулся и сурово, как прадед, спросил:
– Ты чего, мам? Ты не плачь! Мы с дедуней как возьмем ружье!
– Это я так… Замерзла.
– Не к добру слезы, – попеняла свекровь. – Надо богу молиться!
– Сами текут… А вдруг Яков где-то поблизости!
Полина Васильевна вздрогнула, но ответила не сразу:
– Нет. Далече он. Сердце не вещает.
Настилающийся саднящий гул, показалось, даже здесь, в погребе, колыхнул воздух. Задребезжала сдвинутая крышка кастрюли. Лидия напряглась, сильно прижала
Яма (устар.) – тюрьма. (Здесь и далее прим. авт.).
