в лазарете. Взял ее туда – «за красоту» – мобилизованный врач-бобыль, у которого она до этого долго пребывала «в наймычках». Врача я всякий раз пытался вообразить себе, но из этого ничего путного не выходило. Зато сколько раз слышал я о нем в семейных ссорах! Отец вечно попрекал мать этим врачом…
Во всяком случае – мать на селе была признанной лекаркой. Лечила всех травяными отварами и пластырями, настойками и примочками. Мать-и-мачеха и подорожник, арника и календула, шалфей и ржица пучками всегда висели в сенях и на печи. В познаниях матери была пестрая смесь народного и врачебного. В дело, например, шли паутина, если надо было остановить кровь, слабый чернильный раствор для полоскания заболевшего горла… Возможно, тут мать заблуждалась в сходстве растворов марганцовки и чернил. Если кого долго мучил кашель и закладывало в груди – мать прибегала к такому странному средству: давала испить глоток керосина.
Можно только подивиться, что люди выздоравливали. Или и впрямь – «отчаянный недуг исцеляется отчаянным средством»? Ведь попусту к матери не обращались. Не до мнимых болезней было.
* * *
Однажды в лютый крещенский мороз мать, держа меня на руках, возвращалась лесом из дальнего села и заблудилась. Густела синь морозного неба. Только что отпылала короткая зимняя заря, бросив ввысь горсть быстро стынущих звезд. Звезды, как угли, мерцали и гасли, покрываясь туманным пеплом. Мать рассказывала, как уныло хрустела под ногами слюдяная корка наледи, хотелось лечь в сугроб отдохнуть, умереть. Как она устала, и как сладко было бы кончить жизнь так же просто, неприметно, как и прожила ее. Но она думала о ребенке, дрожа и обливаясь потом, ползла, плакала, уходя в сыпучую снежную пучину. Ползла, почти оставаясь на месте, и мрак все больше застилал глаза.
Уже вконец окоченевших подобрал нас и приволок к себе в сторожку лесник.
Первой пришла в себя мать. Завидев меня «мертвым» на лавке, она кинулась к леснику. Зачем он, антихрист, спас ее, а не ее ребенка!.. Но тут же, рыдая, стала его умолять: «Спасите сыночка!» Вся ее медицина вдруг спасовала. Поверить она могла только в чудо.
Стоя на коленях перед иконкой – единственной в сторожке – мать молилась богу, но взывала к человеку.
Лесник, что-то тихо лепеча, угрюмо смотрел на убивающуюся женщину с голодными провалами глаз. Немало смертей повидал он в этот год. Смерть уносила на погост целые деревни. А здесь – мертвый младенец полуживой матери…
«Не отудобеет… Пропал малый», – пробормотал лесник и развернул тряпье на лавке.
– Вставай, потом молиться будешь… – сказал он матери. – Приложись-ка к малому. Дыхает чи нет?.. А то я, тово… глухарь.
Мать суматошно кинулась к лавке, выпростала из тряпья грудь ребенка. Приложилась одним, затем другим ухом…
– Ой, не чую!.. Ничего, господи, не чую!..
И опять рыдать да креститься.
Лесник сам припал губами к груди мальчика.
