на зуб не попадал у меня от озноба. Отец пошарил за пазухой и вынул небольшой сверток. Вспомнилось мне, что этот сверток сунула ему, очень застеснявшись чего-то, соседка наша. Лошадка была чужая, возок чужой, и чужим был ломоть хлеба в дорогу. И это я тоже не мог простить отцу – он был виновником нашей бедности, нескончаемых неудач, наконец, смерти матери, которую я всегда жалел – и все больше любил оттого, что жалел. Дети, мы хотим видеть своих родителей сильными и красивыми, удачливыми и жизнерадостными. Но если рано приходит к нам понимание обратного, нам очень печально – потому, что, жалея себя, мы, с едва осознанным чувством стыда, жалеем родителей. Жалеем – и сердимся на них. Нам все кажется, что взрослые – все могут, что от них зависит быть такими или другими…
Вот даже деревянная нога отца… Она меня чаще сердила, чем вызывала сочувствие к отцу. Война? Ну и что же, что война? Все ли возвращаются с войны без ноги. И война, и жизнь, знать, высматривают неудачника и тут же берут его на прицел. Зря ли Марчук, наш учитель сельский, свойски хлопал отца по плечу: «Ты, Карпуша, – неудачник!» Странно, но в устах учителя это каждый раз звучало чуть ли ни похвалой! «Ты, ведь – как? Начнешь что-то делать и тут же задумаешься: какой, мол, смысл? Если, мол, смысл жизни и смерти непонятны». Отец грустно усмехался, не возражал учителю, из чего я и заключал, что тот недалек от истины и что-то в самом деле верно угадал в отцовском характере.
Да, на войне, в комнезаме, в своем хозяйстве – всегда и везде отец был неудачником. И трудно любить такого человека, даже если он отец…
А теперь еще и скирд соломы – тоже чужой. Как бы не попало нам, что копошимся в нем… Я забился в соломенную нору, которую отец вырыл для меня. Ломоть хлеба, который он мне отдал, куда-то в темноте провалился. Я его так и не нашарил. Изредка лишь хлестнет вдали обессиленная молния – и тут же ее проглотит тьма. Ветер временами затихал, будто к чему-то прислушиваясь и задумываясь. В соломе попискивали мыши, – может, мы порушили их нору, раскидали выводок. Я когда-то видел маленьких розовых мышат, я жалею все живое, все незащищенное перед грозными силами зла, стихий, рока. Вскрикнула птица – и, испугавшись своего голоса, больше не решалась подавать его… Недавний ливень и затихающий временами ветер, обессиленные молнии среди тьмы и вскрик ночной птицы, – конечно, все имело какое-то близкое отношение к моим переживаниям, исполнясь зловещего смысла, который я чувствовал, замирая душой и еще не постигая до конца…
То ли я вздремнул, то ли просто забылся, но когда очнулся, я долго прислушивался к непонятным и странным звукам. Словно кто-то стонал, рыдая, всхлипывал, шморгая носом, а главное, бормотал что-то бессвязное, спеша и запинаясь, как в горячке, и словно опасался, что вот-вот прервут, не дадут сказать главное, и уже непоправимо сочтут виновным.
Да, это был несомненно голос отца, хоть и очень непохожий и едва узнаваемый. Но с кем это отец разговаривает?
Я не сразу догадался, что говорит он с покойной матерью.
