мире, а не имея представления о том, кто такая на самом деле нимфа Орифия и как исторически складывался древний афинский культ Борея, вынужден был ограничиваться неуклюжим натуралистическим объяснением: Орифию-де не похитил Борей – «порывом ветра ее сбросило со здешних скал, и она разбилась о камни».
Всеми проблемами, что упоминает Сократ, я занимался в этой книге и нашел им, по крайней мере на мой взгляд, удовлетворительное объяснение. Будучи человеком не менее «любопытным и упорным», я не могу согласиться с тем, что мне удалось это сделать, благодаря большему, чем у Сократа, везению или просто от нечего делать, как не соглашусь с тем, что понимание языка мифа ничего не дает для самопознания человека. Из того, сколь раздражительным тоном он говорит о «доморощенной мудрости», я заключаю, что он провел немало времени, ломая голову над существованием химер, гиппокентавров и прочих сверхъестественных созданий, но «первопричины их бытия» ускользнули от него, ибо он не был поэтом и не доверял поэтам, а также потому, что, как он признается Федру, он убежденный городской житель, редко бывающий в деревне: «Местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе»[2]. А ведь изучение мифологии, как будет показано ниже, основано именно на преданиях, связанных с деревьями, и включает в себя наблюдения над годичным циклом сельскохозяйственных работ.
Отвергнув поэтические мифы, Сократ на самом деле отверг породившую их богиню Луны, которая требовала от мужчины духовной и сексуальной дани женщине. То, что мы называем платонической любовью, то есть бегство философа из-под власти богини в интеллектуальную однополость, на самом деле было сократической любовью. Сократ не мог в качестве оправдания сослаться на собственное невежество: Диотима из Мантинеи, аркадская жрица, волшебством избавившая Афины от чумы, однажды напомнила ему, что мужчине пристало избрать предметом своей любви женщину и что Мойра, Илифия и Каллона – Смерть, Рождение и Красота – составляют триаду богинь, покровительствующих любым актам зарождения новой жизни: физическим, духовным или интеллектуальным. В том фрагменте диалога «Пир», где Платон передает речь Сократа, излагающего мудрые слова Диотимы, торжество внезапно прерывает появление пьяного Алкивиада, который врывается в зал в поисках прекрасного мальчика по имени Агафон и обнаруживает, что тот возлежит на пиршественном ложе рядом с Сократом. Вскоре он во всеуслышание повествует о том, как однажды склонял влюбленного в него Сократа совершить с ним акт содомии, от коего Сократ, однако, воздержался, как приличествует философу, и вполне удовлетворился тем, что на протяжении всей ночи целомудренно обнимал прекрасное тело своего возлюбленного. Если бы Диотима присутствовала на пиру и слышала эти речи, она сделала бы презрительную гримасу и трижды сплюнула бы себе за пазуху[3], так как, хотя богини Кибела и Иштар и допускали храмовую содомию, идеальный гомосексуализм был куда более серьезным проступком,
Там же. С. 496.
Древнегреческое и римское суеверие, уберегающее от сглаза.
