вошел комиссар – примерно моего роста, в венгерской военной форме без погон и офицерской фуражке (вместо кокарды – трехцветная ленточка цветов венгерского флага и такая же повязка на рукаве), с кобурой на поясе. По тому, как он снял фуражку, я сразу понял, что комиссар человек сугубо штатский – есть нюансы, которые наметанный военный глаз сразу отличит. Сначала он мне показался если не стариком, то безусловно пожилым: виски седые, и в волосах изрядно седины. Однако вскоре я понял, что ему, пожалуй, нет и сорока, судя по лицу без морщин. А когда он представился:
– Комиссар управления по делам искусств Янош Приклер.
И протянул руку…
На правой руке у него не было ногтей. Ни одного. Выглядело так, словно их аккуратно содрали, и достаточно давно – а кто еще мог тут заниматься подобными художествами, как не политическая полиция старого режима? Похоже, наш парень, правильный и проверенный, то-то и в комиссарах. Хлебнул, надо понимать, горького – отсюда и ранняя седина…
– Вот мандат, товарищ капитан.
Что ж, все честь по чести: бланк на плотной бумаге с грифом Временного демократического правительства, текст напечатан по-венгерски и по-русски, с венгерскими и советскими печатями. Комиссар Янош Приклер «и с ним двое сопровождающих». Управление по делам искусств. Что ж, серьезные ребята обосновались в Дебрецене – еще война не кончилась, еще Будапешт не взят, а правительство, даром что временное, уже озаботилось делами искусств. Правильные люди.
Он посмотрел через мое плечо на портрет графини:
– Значит, картины оказались у вас в комнате…
– Так получилось, – чуть развел я руками. – Какую отвели, в той и поселился. Кто же знал… Если это так для вас важно, могу уступить комнату вам. Приказано оказывать всяческое содействие…
– Ну что вы, товарищ капитан! – энергично запротестовал он. – Вы здесь в некотором роде хозяин, к тому же старший воинский начальник. К тому же (он улыбнулся – скупо, так что осталось впечатление, что человек этот улыбается крайне редко)… Конечно, это ценные картины, но все же не настолько, чтобы круглые сутки сидеть возле них с пистолетом… особенно в доме, где находится рота советских солдат.
Он подошел к картине и долго разглядывал ее, как давеча замполит. (И, совершенно как замполит, почти не обратил внимания на картину с охотничьим домиком.) Правда, выражение его лица (он стоял ко мне вполоборота) было совершенно другое: ни любопытства, ни тени восхищения (безусловно, у замполита присутствовавшего) – скорее уж этакий холодный интерес исследователя. По моему мнению, гораздо более уместный у человека лет на тридцать постарше. Ну что, надо полагать, человек, вышедший из политической полиции полуседым лет в сорок и потерявший там все ногти на правой руке, наверняка будет скуповат на чувства и эмоции…
Наконец он повернулся ко мне и сказал:
– И все же редкостная была красавица…
Но и это было произнесено, в общем, без выражения, с тем же холодным интересом исследователя, узревшего в микроскоп особенно красивую
