С одной стороны – эмблема домашнего уюта: котенок, умильно лижущий молоко возле печки, – такой воплощенный бидермейер, умилительный зверек, почти добрый дух жилища. С другой – атрибут бесовского действа, – выходит, пробоина в мирке уюта, куда сочится вселенская тревога. Я себя утешал, что демонизм кошек только дремучий навет. Ведь злой дух людям чаще виделся с головой козлиной, а не кошачьей. А тот уж несомненно мирное, чуть туповатое животное, если и заслужившее дурную репутацию, то вовсе не инфернальными свойствами натуры.
Из литературных котов мне больше всех запал в душу, разумеется, предприимчивый хитрец, всегда спасавший своего хозяина-лоха, который уж был истинно козел, но притом так и остался хозяином. А кот его слугой, несмотря на то что сапоги вкупе со шляпой и шпагой (см. соответствующую картинку) наверняка признак благородного происхождения, а хозяин – деревенский увалень. Кот был для него просто вынужден добиться, пусть и самозваного, дворянского титула, дабы мотивировать субординацию. Но коту это зачем было надо? Таким вопросом я задавался в детстве, – кажется, единственный раз, когда прежде в лоб столкнулся с парадоксом кошачьей натуры. Казалось, самодостаточный кот все-таки нуждается в каком-никаком хозяине. Сказка же наверняка с подтекстом: бессильный домашний зверек – одновременно и слуга, и господин. Сокровенность обычного кота рождает упованье, что вдруг да он предстанет в своей истинной силе и облагодетельствует. И все же в той замечательной сказке кот как-то скудно очеловечен. Это и возвышенье мелкого зверька, который гроза разве что мышей, но и приниженье тоже, обедненье в его неотмирной сути. Что свидетельство беспомощности перед тайной.
Напомню, что мне, – конечно же, по чистой случайности, – попался не кот, а кошка. Мою подружку не представишь в сапогах, но и кошки наверняка еще более, чем коты, аристократичны, даже такие дворовые бастарды, как пригретый мной котенок. Тут и женское, а значит, удвоение тайны. Не чистая кошачесть, а еще более вкрадчивая, женственная. Честно скажу, предпочел бы кота, которые, мне кажется, все-таки честней и проще, хотя иных женщин мне иногда удавалось приручить, притом что давно оставил наивные попытки властвовать над богиней великих страстей. Да, в моем жилище поселилась удвоенная тайна, поросшая уютной шерсткой, мерцанье инобытия, ластящегося к моим ногам. Кошачье мурчанье мне слышалось будто едва различимым рокотом вселенной. Жилище мое, как я уже сказал, кошечка обжила сразу и целиком. А то ведь мне казалось жестким, неприветливым к другому, навсегда размеченным моим долголетним бытованием – точно отмерянными шагами, привычками, ошибками, предрассудками и предпочтениями. Даже мысль моя тут обжилась и собой пометила пространство, не говоря уж о памяти. Ну как это представить? К примеру, в заостренье, где сходится потолок с двумя стенами наискось от моей кровати, издавна мается там застрявшее томительное соображение, которое за годы я так и не сумел исчерпать.
