в сопровождении деда отправлялась в поход, влекомая Страстью. Дед привязывал накрепко один конец бельевой веревки к поясу Майи – чтобы не потерялась в буране. И эта связка шла навстречу Музыке. Музыке ли?…
В один из дней ветреного февраля, когда буран был особенно сильный, и снег завалил улицы толстым покровом, людям приходилось передвигаться по тоненьким тропинкам, по обоим сторонам которых были навалены горы снега высотой под два с половиной метра. В ту зиму жизнь людей особенно зависела от дворников. Вот в такой день Майя с дедом вновь отправились в школу. Преодолев все препятствия в виде снежных сугробов, сшибавшего с ног ветра и колючего снега, залеплявшего лицо, они добрались до входной двери; дед с трудом открыл ее, отодвинув при этом толстый сугроб снега, уже успевшего подвалить под нее, и они вошли в огромный вестибюль, фыркая, стряхивая с себя снег и притоптывая, чтобы с валенок и сапог свалилась белая корка снега.
Музыкальная школа была большой гордостью городка. Здание, в котором она находилась, было построено специально для нее в далекие пятидесятые годы прошлого столетия. В те времена люди с особой остротой ощущали радость и гордость от победы в Великой Войне, горечь потерь близких и любимых, и безудержную жажду радости Жизни. По всей стране разворачивались гигантские стройки, создавались прекрасные здания, и самое большое количество школ было построено именно в тот послевоенный период.
Здание школы было настоящим Храмом Музыки. В центре плана был гигантский вестибюль с гардеробами по обеим сторонам, из него вы попадали в огромный концертный зал через два высоких проема с толстыми резными дверями и большими золочеными ручками. Концертному залу мог позавидовать любой театр – он вмещал почти девятьсот человек, которые размещались на креслах, обитых настоящим бордовым бархатом. В двух проходах между рядами кресел лежали длинные шерстяные дорожки, приглушавшие звук шагов. Перед сценой было пространство, которое при необходимости занимал небольшой оркестр. И, наконец, сама сцена. Обрамленная бронзовым рельефным орнаментом, она возвышалась над залом, словно Олимп. Тот, кто восходил на нее, становился на краткий миг богоподобным и должен был либо доказать свою избранность, либо пасть с позором. На Олимпе не было места неопределившимся.
Именно это втайне и любила малышка Майя. Еще не осознавая побудительных мотивов, она стремилась в школу именно ради того волшебного момента, когда, закончив занятия, она могла прокрасться в зал, посидеть в кресле и, если сцена была свободна, взобраться на нее, сесть за огромный концертный рояль, всегда до блеска начищенный и отражающий ослепительный свет всех хрустальных люстр зала, посидеть, отрешившись от мира, несколько мгновений, занести свои ручки над клавиатурой и…
Возраст и совсем малый опыт пока не давали ей возможности взорвать тишину зала рокотом Бетховена или филигранным рассыпающимся жемчугом Шопена. Но Майя предвкушала и мечтала…
