требую, чтобы ты отвел меня к своим родным!
Индиец спустился по ступеням и подошел так близко, что Бенни ощутил табачный запах его дыхания.
– Ты совсем болван? – сказал человек чуть тише. – Пугать малышку, которая хотела всего лишь зажечь свечу в память о матери? Тебе и самому следовало бы почтить умерших. Представляешь, что они думают, когда смотрят вниз и видят, как ты себя тут ведешь? – Вопросы, казалось, выталкивали друг дружку прямо из его трепещущего сердца. – Ты разве не знаешь, что если рядом с мужчиной нет никого рядом, чтобы быть строгим с ним, он должен быть сам строг с собой?
Бенни не нарочно избегал родителей – синагоги Машмиа Ешуа, на кладбище которой они лежали. Но несколько вечеров спустя он все же осмелился забрести в еврейский квартал, где вовсю еще шумел базар. Взгляд перескакивал с сияющих огнями торговых витрин на хлипкие балкончики ветхих домов, про которые отец всегда говорил, что однажды они непременно сгорят. (Вот погоди, Бенни, еще увидишь. Как они беспечны, как беспечны они с огнем, эти лоточники.)
Дальше по улице он отыскал лавку «Э. Соломон», уже закрытую и куда менее внушительную, чем ему помнилось. Сквозь пыльные окна Бенни разглядывал в темноте магазина ряды бутылок с крепкими напитками и виски. Всякий раз, когда ему удавалось удержаться и не подходить близко к полкам с товаром, отец награждал его бутылочкой оранжада. О, как булькали пузырьки в узком горлышке бутылки, когда он глотал приторный шипучий напиток. Папа работал главным кассиром в «Э. Соломон», снабжавшем британский флот напитками и льдом из своих ледников на речном берегу. (Военный флот нас охраняет, Бенни. А что, по-твоему, приносит морякам облегчение от этой гнетущей жары? Наш лед! Наши газированные напитки!)
На углу Тсиикай Маун Таули Бенни долго смотрел на их бывшую двухэтажную квартиру, откуда мама приглядывала за ним, пока он играл внизу с мальчишками. Она никогда не была матерью-наседкой, нет, ее любовь была сдержанной: нежно коснуться рукой щеки, чуть скользнуть губами по лбу. Но в своих советах она не скупилась на любовь, внимание и похвалы. (Ты не должен думать о себе, Бенни. Лишь животные думают только о себе. Худший из грехов – забыть о своей ответственности за тех, кому повезло меньше.) В ней, казалось, таилась святая отстраненность от низших человеческих побуждений – в ее нежном, вечно печальном лице, в медленных движениях, в том, как она смотрела на него, как будто всегда из вечности. Благородство и милосердие – вот ее жизненные принципы. Сколько раз она собирала корзинку фруктов для тех, кому повезло меньше? Сколько раз жалобно молилась об исцелении больных, при свете свечей, которые не успел погасить нетерпеливый папа, почтительно скрывавшийся в недрах квартиры. Мама любила петь – тихонько, ненавязчиво, – и ее голос струился из окна на благословляемые ею улицы. А потом… тишина.
Ноги сами принесли Бенни на узкую 26-ю улицу, где темнел контур меноры и надпись «Машмиа Ешуа» над аркой большой белоснежной синагоги. Машмиа Ешуа – даруй нам спасение. Он вспомнил значение этих слов, а с ними
