обледенелых ногах я доплелся до норы, где и рухнул без сил. Брат и сестра с визгами беспокойства быстро начали скусывать с меня льдинки, успевшие намерзнуть на моей шкуре и в два языка сушить мою шерсть. Ушки Мяу опять тряслись, но уже от беспокойства за мое здоровье и жизнь. Я не промок насквозь. Густой подшерсток и близость норы спасли меня от смерти. Но им нужно было очень быстро высушить меня, чтобы я не простыл. Моих сил хватало только на то, чтобы подставлять им свои бока, морду и лапы…
Огненный Кот расправил плечи, потянулся и одним движением хвоста расколол серую завесу, а потом погнал крысиные небесные полчища прочь, на закат. Предки Радуги, увидев это, радостно заулыбались, то здесь, то там открывались прогалы в тучах, через которые лился солнечный свет. Он практически не грел, но все равно нёс с собой надежду и радость. Солнечный Кот распушил усы и они как широким гребнем прочесали весь лес, проникая в самые темные уголки.
– Спасибо, отец, – тихо урчал я, не в силах выйти из норы под его взор и станцевать "танец благодарения", – я знаю, ты все равно слышись меня. Спасибо, отец…
Мау и Мяу почти высушили меня. Они легли рядом, прислонившись к моим бокам своими телами, и согревали меня, отдавая и так из последних сил сберегаемое тепло.
Мы лежали рядом, как один организм, наши три сердца бились вразнобой, но мы ощущали, что являемся одним целым, неразрывным существом. Наше теплое дыхание касалось мордочек друг друга. Оно отогревало наши озябшие носы. Время от времени, Мяу начинала бить крупная дрожь. Она замерзла. Ведь она, согревая меня, теряла свое тепло. А в холодное время тепло – это жизнь. Она отдавала мне свою жизнь…
Огненный Кот бежал по небесному своду, оживляя лес своими животворящими лучами. Небо прояснело и Кот засиял во всем своем великолепии. Он был так далек от нас, так недоступен, так велик! Но вспомнил о детях своих и подал им лапу помощи.
Вдалеке мы заметили медленно приближающуюся мать, волочащую за собой что-то тяжелое.
Нашей радости не было предела! Мау и Мяу галопом помчались ей навстречу, я смог только вылезти из норы и на трясущихся, подгибающихся, еще не до конца просохших лапах, радостно кричать: "Мааааааа, Маааааааа!"
Общими усилиями они втроем дотащили добычу до норы. Это оказалась крупная, жирная, обледеневшая белка. Мы не могли больше терпеть муки голода и начали ее грызть, не дожидаясь пока солнце растопит лед на ее шкуре.
С рычанием и повизгиваниями мы расправлялись с ней без помощи матери, которая наблюдала за нами, неторопливо выгрызая кусочки льда, налипшие на шерстинки между подушечками лап. Я никогда еще не ел такой вкусной белки. Она была толстая, откормившаяся за лето и осень, крупная… Мы съели все, кроме ее меха и костей. Наши животы раздулись, мы сыто урчали, разогретая пищей кровь снова согревала нас и приводила в благостное расположение духа. Смерть белки дала нам возможность жить дальше. Ее жертва не была напрасной, как и все события в дикой природе. Каждая потерянная жизнь просто переливалась в жизни
